— Остаться… — эхом повторила Геля.

— Ну да. Я же говорю — уличный мальчишка, вроде беспризорника. В семье его все полюбили — он так ухаживал за бабушкой, ни на минуту от нее не отходил. Бабушка, ну, то есть тогда еще девочка Поля, наконец очнулась, правда, мальчика не узнала — она вообще ничего не помнила о событиях последних трех месяцев. Лишь то, как упала в первый раз. Но привыкла к своему спасителю, и они никогда больше не разлучались…

— И что дальше? — тихо спросила Геля.

— Ну ты даешь! — Мама покачала головой. — У бабушки… то есть твоей бабушки какое отчество?

— Иг-натьевна, — икнула Геля. — Игнатьевна! — вырвала у мамы из рук альбом и уставилась на фотографию — не очень старинную, где все сидели смирно, как куклы, а попроще — черно-белую карточку, с которой смотрел, оскалившись в нагловатой, бесшабашной улыбке чумазый дядька в свитере грубой вязки с драным воротом.

— Это он? Он? — жадно спросила она, не отрывая взгляда от фотки.

— Он, конечно. Ты же сто раз видела…

— Не помню. — Геля покачала головой.

Не узнала. Ни за что бы не узнала. На черно-белом снимке желтые волчьи глаза выглядели светлыми, почти белыми, как у собаки хаски. Хотя улыбка… И прядь волос падает на лоб, как у Джонни Деппа…

— Он начал учиться, собирался в университет поступать, — продолжала мама. — Иногда приставал к бабушке с непонятными вопросами… Все не верил, что она ничего не помнит.

— И что, поступил?

— Нет… Время такое было… 1917-й, октябрьский переворот… Не до учебы, — мама невесело улыбнулась, — весной 1918 погиб Василий Савельевич, твой прадед. Стоп — твой прапрадед…

— Как — погиб? — ахнула Геля.

— Он был врачом. Возвращался ночью от больного, застрелили какие-то бандиты… Да никто не разбирался, убили и убили. Время такое… Бабушка Поля говорила, что тогда они решились покинуть страну. Добрались до Одессы, но там ее мама заболела тифом…

— И умерла?!

— Нет-нет, ну что ты так испугалась, это же давным-давно все было. — Алтын Фархатовна обняла побелевшую дочку. — Выздоровела и жила потом еще очень-очень долго. Ну что ты, котенок?

— А потом? Потом что было? Никого больше не убили? — с тревогой спросила Геля.

— Никого, — уверила ее Алтын Фархатовна. — Они остались в Одессе, в двадцатом году прадед твой поступил в морской техникум и получил судоводительскую специальность — так это называлось.

— Капитаном стал? — обрадовалась Геля.

— Не сразу. Сперва ходил третьим помощником капитана на пароходе «Фауст».

— Ну потом же все-таки стал? Мама, а он хороший был — прадедушка? Расскажи мне, пожалуйста!

— Я его никогда не видела, — печально сказала Алтын Фархатовна. — Он погиб в сорок третьем, во время десантной операции у поселка Эльтиген… Это где-то за Керчью.

— Он же был моряк, — прошептала Геля, — герой…

— Два ордена Красного Знамени, медаль «За отвагу», — подтвердила мама. — Что ты вцепилась в эту фотку, там и другие есть, где он в форме капитанской…

— Не надо мне других, я эту хочу, — Геля прижала к себе альбом, — он тут как… как живой.

Алтын Фархатовна вздохнула:

— Да… Бабушка ее тоже очень любила. Его случайно сняли, перед самой войной. Ну, дай посмотреть, я же не отнимаю. Оставь у себя, если хочешь.

— А можно? — Геля, не дожидаясь ответа, поспешно высвободила фотографию из картонного листа. — У меня рамочка есть как раз, прикольная, розовая, с медвежонком… Или розовая не подойдет для героя, как ты думаешь?

— Думаю, что с медвежонком очень даже подойдет, — серьезно кивнула Алтын Фархатовна.

Они с мамой долго разглядывали веселого бесстрашного человека, улыбающегося им из далекого-предалекого времени.

— А прабабушка что? — наконец спросила Геля.

— После войны вернулась в Москву. С дочкой. Не хотела больше видеть море. Замуж снова так и не вышла, хотя была очень красивой.

Разговаривали целую вечность — Геля и припомнить не могла, когда такое было в последний раз. Ах да. Они с Эраськой болели ветрянкой, давно еще, в детстве, и мама просиживала с ними целые сутки, рассказывала сказки… А теперь Геля листала семейный альбом, к которому раньше не испытывала ровно никакого интереса, и жадно расспрашивала — а это кто? а с ним что стало? — а мама рассказывала все тем же сказочным голосом.

А из нелепой розовой рамочки с медвежонком, как из окошка, смотрел на них прадедушка Игнат — герой, моряк, воренок, хороший человек с паскудной кличкой Щур.

Потом все куда-то делось, перед Гелей заискрилась на солнце долгая-долгая морская вода, и белые птицы плакали кошачьими голосами, и маленькая черная кошка бежала, прихрамывая, по темной площади, и мерцал болотными огоньками старинный, позабытый, призрачный город — Москва…

Глава 4

Проснулась Геля за минуту до того, как закурлыкал электронный будильник. Они с мамой так и уснули вчера среди шоколадных фантиков. Мама прижимала к себе Гелю, а Геля — плюшевый альбом. Как медвежонка.

Кто-то заботливо накрыл их пледом — наверое, папа (ну, не Эраська же, в самом деле).

Хотя утро притворялось летним, солнечным, из форточки предательски тянуло осенью — умирающими листьями, гарью, тоскливым, холодным ветром и волглой землей.

От этого лежать в уютной, шерстяной норе, пропахшей шоколадом, орехами и карамелью, рядом с мирно посапывающей мамой было в сто раз прекраснее, то есть совсем уж невыносимо прекрасно.

И Геля, тихонько вздохнув, прикрыла глаза, чтобы продлить это чудное мгновенье.

Но гадский будильник тут же подал голос, мама проснулась, оглядела следы шоколадного пиршества и детским со сна голосом удивилась:

— Ну, мы вчера зажгли! — Потом встряхнулась, как терьер после купания, тронула Гелю за плечо: — Просыпайся, котеночек. Опаздываем.

И понеслось.

Геля, еще не совсем проснувшись, все же успела проскользнуть в ванную первой и захлопнуть дверь перед самым Эраськиным носом. Эраська что-то возмущенно заорал, но фигушки ему, подождет. Кто раньше встал, того и тапки.

Геля только собиралась выкрикнуть этот девиз всех двойняшек мира, как увидела в зеркале какую-то постороннюю черноглазую девчонку и взвизгнула.

— Ластик! Отстань от сестры! Геля! Не копайся там, мы опаздываем! — откуда-то из глубины дома донесся мамин голос.