Но ужаснее всего было лицо. Его черты то проступали во всей своей пугающей ясности, то зыбко расплывались и гасли — но вовсе не из–за переменчивости лунного света, а из–за скрытых, внутренних приливов и отливов пульсирующей в нём силы. Не знаю, смог бы кто из живущих описать это лицо. Оно вызвало во мне новые, доселе неведомые чувства. Как не выразить словами тошнотворный запах, дикую боль или звук, вселяющий в нас ужас, так и я никогда не смогу передать это невиданное обличье живой мерзости. У меня под рукой нет ничего, кроме бледных сравнений с ужасами нашего мира; но они всё равно остаются далёкими и неверными. Увидев это лицо, я вспомнил всё, что когда–либо слышал о вампирах, потому что больше всего оно походило именно на погасшее лицо мертвеца, особенно если представить его подвижным, хотя и лишённым всякого признака жизни. Лицо это было бы даже красивым, если бы не губы, в которых не было ни единого намёка на изгиб.
Они не были толстыми, но казались вялыми и припухшими; верхняя губа ничем не отличалась от нижней, и жуткий рот был приоткрыт, совсем слегка, в намертво застывшем полуоскале. (Надо сказать, что всё это я осознал только потом, когда это лицо раз за разом всплывало у меня в памяти, — но так ярко, что усомниться в точности воспоминания было просто невозможно). Но глаза были ещё страшнее. Они были живыми, но жизни в них не было, а была лишь неутолимая алчность. Мучительная, неотвязная ненасытность, казалось, пожирала изнутри это призрачное существо, представшее сейчас передо мною; именно она заставляла его двигаться и придавала ему силу.
Несколько секунд я был не в силах пошевелиться, но тут новая туча, заслонившая собой луну, скрыла от меня чудовищный облик и разом привела меня в чувство, одновременно подхлестнув перепуганное воображение. Теперь я точно знал, что у меня за враг, но так и не имел ни малейшего представления о том, как от него защититься. Что если он сейчас прыгнет на меня из темноты? Я вскочил и что было духу понёсся прочь, не ведая куда, только бы убежать подальше от этого зловещего призрака. Не разбирая дороги, я летел вперёд и несколько раз чуть не расшибся о дерево, таким слепым и безумным было моё бегство. По листьям застучали крупные капли дождя. Где–то далеко проснулся гром; сначала он глухо ворчал, потом рассердился всерьёз, но я продолжал бежать. Дождь усилился. Вскоре густая листва уже не могла противиться тугим струям, и они, как обрушившаяся с неба твердь, пролились на землю. Я вымок до нитки, но мне было всё равно.
Наконец я добежал до небольшой, но уже вздувшейся от ливня речушки и почему–то решил, что, стоит мне перебраться на другой берег, и я окажусь в безопасности. Это была смутная, неясная и, как выяснилось, совершенно обманчивая надежда. Я плюхнулся в воду, кое–как выбрался на противоположный берег, взбежал по невысокому склону и очутился на лугу, где высились только огромные, кряжистые деревья. Я побежал, петляя между ними и по мере сил стараясь держаться восточного направления, хотя вовсе не был уверен, что бегу правильно. Едва я начал понемногу оправляться от пережитого кошмара, как вдруг в белом свете молний, сверкнувших несколько раз подряд, я отчётливо увидел перед собой тень той же самой чудовищной руки. Словно ужаленный, я рванулся вперёд, помчался ещё быстрее, но не успел сделать и нескольких шагов, как поскользнулся и, не удержавшись на ногах, растянулся на земле у корней одного из могучих лесных великанов.
Оглушённый ударом, я всё–таки поднялся и, невольно оглянувшись, успел увидеть только корявые, узловатые пальцы, протянувшиеся к самому моему горлу. Но в то же мгновение чьи–то большие, мягкие руки обхватили меня сзади, и голос, похожий на женский, произнёс: — Не бойся его. Теперь он не посмеет тебя обидеть. Страшная рука мигом отдёрнулась, словно её опалили огнём, и канула в бушующий мрак.
Какое–то время я лежал почти без чувств, не помня себя от пережитого страха и радостного облегчения. Первое, что я услышал, придя в себя, был низкий, грудной голос где–то над моей головой, до странности напомнивший мне шелест ветра в листве большого дерева. «Мне можно любить его, можно любить его, ибо он человек, а я всего лишь буковое дерево», — снова и снова повторял он как бы про себя. Я открыл глаза и увидел, что сижу на земле, а сзади, обхватив моё тело руками, меня поддерживает какая–то женщина, судя по всему, довольно крепкого сложения и ростом выше любого человека. Я повернул только голову, боясь, что, стоит мне пошевелиться, и кольцо её объятий тут же разомкнётся. В лицо мне заглянули ясные, немного скорбные глаза — по крайней мере, такими они показались мне тогда, ведь дождливой ночью, да ещё и в тени раскидистого дерева трудно было рассмотреть их цвет или форму. Её прекрасное лицо выглядело торжественно–величавым из–за своей неподвижности; она казалась вполне спокойной, но как будто чего–то ждала. Ростом и размерами она действительно была больше человека, но не намного.
— Почему вы называете себя буковым деревом? — спросил я.
— Потому что я и есть буковое дерево, — негромко откликнулась она тем же грудным, мелодичным голосом.
— Но вы женщина! — возразил я.
— Вы так полагаете? Значит, я действительно похожа на женщину?
— На удивительно прекрасную женщину! Неужели вы сами этого не знаете?
— Я рада, что вы так думаете. Порой мне и правда кажется, что я женщина. Особенно сегодня — да, впрочем, и всегда, когда с моих волос капает дождь. В наших лесах есть древнее пророчество о том, что однажды все мы превратимся в мужчин и женщин и станем такими, как вы. А у вас об этом ничего не слышно? И потом, буду ли я счастлива, когда стану женщиной? Боюсь, что нет, ведь больше всего я ощущаю себя человеком именно в такие ночи. Но всё равно я очень, очень об этом мечтаю!
Она говорила, а я молча слушал, ибо её голос казался мне разрешением всех мелодий на свете.
— Вряд ли я смогу сказать вам, счастливы ли наши женщины, — произнёс я наконец. — К примеру, одна из моих знакомых всю жизнь чувствовала себя несчастной. Сам я тоже не раз мечтал о Волшебной стране, мечтал так же страстно, как вы сейчас мечтаете попасть в страну людей… Но ведь мы с вами ещё так молоды. Как знать, может быть, с возрастом люди становятся счастливее? Хотя я лично в этом сомневаюсь.
С этими словами я невольно вздохнул. Руки её всё так же обвивали меня, и она почувствовала мой вздох.
— А сколько вам лет? — спросила она.
— Двадцать один.
— Какой же ты ещё малыш! — засмеялась она и поцеловала меня душистым, медвяным поцелуем, в котором чувствовались все ветры и благоухания на свете. В её поцелуе была прохлада и верность, которые вмиг освежили и развеселили мне сердце. Я почувствовал, что уже не боюсь жуткого Ясеня.
— Чего хотел от меня этот противный Ясень? — спросил я.
— Не знаю. Должно быть, собирался закопать тебя под своими корнями. Но теперь, мальчик мой, он не посмеет тебя тронуть.
— Неужели все ясени такие злые?
— Ну, нет! Но почти все они страшно вредные и самолюбивые. Если пророчество и правда сбудется, людишки из них получатся довольно гадкие! А у здешнего Ясеня — хотя об этом почти никто не знает — всё нутро сгнило подчистую. В сердце его зияет пустота, которую он всё время старается чем–нибудь заполнить, да только не может. Вот, должно быть, зачем ты ему понадобился. Интересно, станет он когда–нибудь человеком или нет? Если да, то его, наверное, лучше сразу убить.