Едва сдерживая отвращение, Пиб поинтересовался, не боятся ли они, что однажды у них не хватит места или банок. Младший из братьев Гог ответил, что у них весьма большой запас сосудов, что к моменту их смерти полки, возможно, будут стоять и в сарае, что, конечно, можно обивать стены и более изящным образом, но что они ни в коем случае не должны прерывать эксперимент, если хотят придать ему систематический, научный характер. В их каждодневном ритуале было нечто литургическое: они передавали собратьям частицу себя с таким же великодушием и искренностью, с каким это делали некогда Будда под баньяном или Христос на кресте. Вот чем объяснялся тот непонятный запах, который царил в доме.
У Пиба пропал аппетит. Не только из-за банок, стоящих вдоль стен, и их малопривлекательного содержимого, но и потому, что Задница исчезла из его жизни. Теперь, когда уже исчезли родители, сестра, Саломе. Он с неимоверным упорством оставлял далеко в прошлом тех немногих людей, которые его согревали хотя бы своим теплом. Из его жизни дорогие существа пропадали, а те, что появлялись, походили на призраков. Казалось, он совсем утрачивает чувство реальности. Его существование казалось ему зыбучими песками, сновидением, и было совершенно ясно, что общество братьев Гог, их цветные, взрывающиеся пальбой экраны, их пронумерованные экскременты и совиные лица никоим образом не помогут ему вернуться в реальность. Он хватался за Стеф, как за единственную – после родителей и Саломе – соломинку. Задница была связующим звеном с миром, учила алфавиту и грамматике того языка, на котором в нем можно общаться. Пиба покидало последнее мужество, он чувствовал, что ни сил, ни желаний, ни мыслей больше нет, что он не способен понять, что ему делать. Он пропускал мимо ушей бесконечную монотонную болтовню братьев о том, как мегаломаны волей-неволей привели нашу планету к полному упадку.
Западная элита – из числа прелатов, бизнесменов и ученых – отказалась делиться своими богатствами; яростно защищая свои владения, границы и привилегии, они превратились в жестоких, слепых, зашоренных и глупых людей. Хотя они и закончили самые престижные интеллектуальные учебные заведения, вовсе не они возглавили массовые движения, прокатившиеся по всему миру после событий 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке. Элита лишь определяла стержень Зла, культуру Зла, религию Зла, полагая, что достаточно сосредоточить усилия на уничтожении организаций террористов, чтобы решить сложную, глобальную проблему, чтобы излечить язвы, кровоточащие уже несколько веков. Элита предала мечу и огню земли, укрывающие Зло, свергла кучку диктаторов, защищавших Зло. Но, полагая, что укрепляет свои позиции, она всего-навсего раздула огонь ненависти народов, доведенных до нищеты, отчаяния и стыда. Тогда, боясь, что ее вытеснят со своей собственной территории, она пустила в ход всю свою изобретательность, чтобы отвратить от себя разбушевавшееся насилие. В этой игре Европа, с ее устаревшими гуманными идеями и вечным процессом созидания, потерпела великое поражение. Непосредственно гранича с исламскими государствами, она первая приняла на себя их атаки и не смогла больше оставаться пробуждающимся царством, державой с большим будущим. Вероломные американские братья тем временем, хитро обманывая ближайшие к сатанинским заправилам ислама круги, одним ударом убивали сразу трех зайцев: подрезали крылья столь же хорошо, а может быть, и лучше, чем они, оснащенному противнику; ослабляли многомиллионную армию фанатиков Джихада, сохраняли свое собственное господство в остальном мире – иначе говоря, в Азии, которая, в восторге подражая Европе, окончательно лишилась мозгов. Потрясая то Библией, то банковскими счетами, американские поборники Добра не учли только, что их маневр вызовет цепную реакцию, что религиозное мракобесие и хаос воцарятся на всей планете, что сами они все же потеряют свои капиталы, свои привилегии, свое потомство, будут вырезаны и по большей части истреблены теми, кого собирались удерживать в нищете. Они оставляли за собой, подобно Аттиле или ядерной бомбе в Хиросиме и Нагасаки, разоренную землю, на которой не могло больше вырасти ни одной былинки. Это было похоже на Апокалипсис.
– Надменность плохо уживается с умом, – заключил Гог.
– Обыкновенный здравый смысл должен был бы подсказать кучке богатых, что надо поделиться с огромным большинством бедных, – поддакнул Магог. – И не только в демократических западных странах. Добавьте к всеобщему бардаку еще и восточных тиранов, окопавшихся в своих дворцах и подчиненных западным хозяевам. Поделившись с бедными, они бы сохранили по крайней мере хоть часть своих богатств. Но власть и собственность – это болезнь, поражающая мозг человека.
– Это – старые рефлексы пресмыкающихся, поведение победившего самца. Да. Стоило существовать несколько миллионов лет, чтобы вернуться в эру динозавров! И кто-то еще называет это эволюцией.
– А человечество было так близко к революции. Буквально в двух шагах от глобальной перемены, от всеобщего синтеза. Эти взбесившиеся как звери придурки помешали нам перейти в новую эру.
У Пиба, правда, не было никакого желания жить в эру, отмеченную духом братьев Гог. Ни малейшего соблазна быть похожим на них, приобщиться к их маниям, виртуальным разговорам, ночному образу жизни, экскрементам. Они видели себя новыми звеньями людской цепи, механизмами неизбежной эволюции, но их землистого цвета кожа, хмурые лица, глаза лемуров, дряблое тело и тошнотворная одежда выглядели неаппетитно.
Прошло три дня, но новостей от Стеф так и не было. С пистолетом наизготовку Пиб обследовал окрестности дома, стараясь не терять из вида серо-голубую волнистую крышу среди зарослей деревьев. Хотя общество его хозяев становилось все более тягостным, он не решался уйти далеко в лес, кишащий дьявольскими созданиями и полный порчи. В какой-то момент Пиб уже было решил отправиться в поселок на станцию и дойти по путям до следующего населенного пункта, но потом отказался от этой идеи, боясь разминуться со Стеф, если та надумает вернуться в дом Гогов. И боясь наткнуться на банду беженцев-головорезов, о которых рассказали братья. Каждый вечер он ложился спать, надеясь, что ночью появится Стеф, что он услышит, как скрипнет дверь и половицы, что она ляжет рядом с ним, крепко прижмется и спрячет голову на его груди. Но каждое утро он просыпался в комнате, такой же холодной и мрачной, как его душа.
– Нам надо обязательно съездить за продуктами, – сказал Гог. – У нас совершенно нечего есть. Раз твоя приятельница не вернулась, а у тебя есть оружие, придется тебе поехать вместе с нами.
Пиб так и не донес до рта кусок черствого хлеба. От только что проглоченного заменителя кофе в горле у него появился привкус плесени. Он еще не проснулся как следует и не смог сразу же отвести взгляда от цепких глаз Гога. Он уже несколько раз спрашивал себя, почему, несмотря на отсутствие продуктов, братья все время откладывают поездку в магазин, и наконец нашел ответ: как и он сам, надеются на возвращение Стеф.
Глядя на ошарашенное лицо Пиба, Гог решил, что тот не хочет ехать.
– Тебе надо тоже поработать, парень. Иначе нам придется тебя выгнать. У нас нет возможности кормить бесполезные рты.
Пиб хотел было возразить, что, во-первых, ему всего тринадцать лет, а во-вторых, – как ни завещай свое дерьмо человечеству, ни твой рот, ни твой зад от этого полезнее не станут. Тайное «я» Пиба в этот момент как раз вылезло из норы, стараясь завладеть его мыслями и показать, в какой безвыходной и абсурдной ситуации он находится. В то время как Гоги до смешного выспренно предавались культу своих выделений, он сам слишком носился со своими страхами, позволял им расти и заполонить всю душу. Словно какой-то иллюзионист его загипнотизировал и насылал видения чудовищ в той стороне, где расстилался чистый лучезарный горизонт. Как там сказала Стеф?