– Боже милостивый!
Голубки лежали голышом на спине. А она ничего, эта усама, промелькнуло в его мозгу. И потом он заметил кровь. Она была повсюду, пропитала простыни, разлилась блестящими липкими лужицами по обе стороны кровати. Решив действовать радикально, они вскрыли себе не вены на запястье, а бедренные артерии. Это было настоящее хирургическое вмешательство. Не больше трех-четырех минут, чтобы выпустить всю кровь из тела. Никаких страданий. Почти безупречное самоубийство. Один из скальпелей был по-прежнему зажат у девушки в руке, которая лежала на бедре начальника лагеря. Второй валялся на ковре между кроватью и стеной.
– Какой… ужас! – воскликнула секретарша.
– Я обнаружил вот это…
Часовой протянул заместителю начальника листок бумаги, исписанный сверху донизу широким твердым почерком, нечто вроде завещания. Он быстро проглядел его. Они объясняли самоубийство тем, что не могут открыто любить друг друга. Их страсть, не подвластная разуму, заставит их когда-нибудь и уже теперь заставляет предавать идеалы, предавать своих братьев. Сознавая, что ничего не могут сделать в этом мире, раздираемом ненавистью и фанатизмом, они предпочли исчезнуть с лица земли, чтобы не слышать осуждения со стороны себе подобных. Они отдали себя на волю Божью – Бога христианского и Бога мусульманского, умоляя Того и Другого простить им, по бесконечной доброте, их поступок.
Он скомкал листок и швырнул его об стену. Самоубийство подтверждало вину его начальника, но лишало его самого тех выгод, которые мог принести показательный судебный процесс. Он надеялся, что высшее начальство предоставит ему возможность выказать свое рвение и умение при массовой эвакуации заключенных-арабов.
– Вы… вы не будете фотографировать?
Он сам не понял, как ему удалось сдержаться и не врезать мэру в его мясистый нос.
– Можете идти, вы мне больше не нужны.
Он подождал, пока мэр, кюре и часовые отойдут к двери спальни, чтобы шепнуть на ухо секретарше:
– А вы можете остаться, если хотите…
Она улыбнулась ему в ответ. И у него возникла уверенность, что она не исчезнет в панике при виде его шрама.
Лес кажется уютным, но по ночам живет таинственной, полной различных звуков жизнью, он скрипит, подрагивает, ворчит, вздыхает и неистово машет тысячей рук и ног.
Пиб с трудом мог вспомнить, каким. образом оказался в этом живом лабиринте.
– Тормози! Тут ствол!
Гог жмет на тормоз, джип заносит на мокрой траве, и они врезаются в дерево. Ремни безопасности трещат и рвутся, как сгнившая тряпка. Братья слетают с сидений и припечатываются лбами о ветровое стекло. Пиб катится по сидению, ударяется о дверцу, откатывается обратно, но успевает инстинктивно закрыть лицо руками: на нем ни синяка, ни царапины. Мотор в последний раз глухо ревет и окончательно глохнет. В кабине воцаряется оглушительная тишина.
Пиб слышит чьи-то голоса. Он хочет встать, но его отяжелевшее тело не слушается. Он ощущает на лице и шее острые холодные касания, наверно, это осколки разбитого стекла. Прежде чем потерять управление джипом, Гог, решивший удирать напрямик через лес, изо всех сил жал на педаль газа и смог-таки проехать несколько сотен метров.
Наполовину оглушенные, братья лежат на передних сидениях. Лицо Магога разбито, подбородок и верх рубашки залиты кровью. У Гога на лбу огромное красное пятно, которое вот-вот превратится в синяк.
Встревоженный громкими голосами, Пиб все же приподнимается. Он видит, как среди деревьев к ним движутся люди, просовывается между сидениями и трясет Гога за плечо.
– Они уже здесь! Надо уходить!
Гог тупо смотрит на него. Слова до него не доходят. Магогтоже не в лучшем виде. Он издает душераздирающие стоны. Нечего и рассчитывать, что братья смогут завести машину и уйти от преследователей. По поводу намерений последних также не стоит строить иллюзий: люди не устраивают облаву в лесу ради того, чтобы просто завести знакомство. Джип на ходу, бензин, одежда, еда, оружие, а может быть, и деньги, – все это желанная добыча для банды маргиналов. Все эти нелегальные исламисты, противники режима, сбежавшие из тюрем и лагерей люди, вынужденные питаться объедками, по сути были теми же «подонками», только обитавшими в сельской местности, а не в городах.
– Да шевелитесь же, черт возьми!
Пиба охватывает паника. Он машинально достает пистолет и снимает с предохранителя. Один внутренний голос умоляет его поскорее уносить ноги, другой приказывает оставаться вместе с Гогами, не бросать их на произвол судьбы. Пиб никак не может собраться с мыслями. Они беспорядочно скачут в мозгу, причиняя боль, словно гарпии. Ведь Гоги его приютили, накормили. Что ж, теперь из-за этого превратиться в их ангела-хранителя? Черт возьми, бандиты совсем близко! Глупо умереть из-за двух парней, которые хранят свое дерьмо в баночках! К тому же никакого шанса победить двадцать вооруженных до зубов человек. Но что толку бежать и очутиться в полном одиночестве в лесу? Ну ни хрена себе переплет! И где эта фигова Стеф? Почему она смылась? Почему она бросила меня одного? Кишки свело от боли. Ужасно хочется писать. Магог что-то там бормочет. Вместо слов у него из рта вылетают и разрываются, как пузыри, какие-то непонятные звуки. Он просит пить… Или говорит, что мне надо уходить?… Черт, дверца… Помялась… Заклинило. А другая? Скорее, скорее… Кажется, она весит три тонны. Воздух в лесу сырой, пахнет плесенью. Выстрел. Пуля просвистела в нескольких сантиметрах от его ноги. Бомбы исламистов, фараоны, грабители, камикадзе – весь мир ополчился против него. Некогда отвечать. Надо притаиться за деревом, в которое врезался джип. Пули летят с обеих сторон от ствола. Черт, черт, черт! У этих подонков автоматы. Трещат снаряды, царапающие крышу джипа, жалобно стонет спущенное колесо…
До ближайшего дерева пять метров. И еще пять до следующего. А там – укрытие: кусты, папоротники, стволы деревьев, сплетенные ветки. Это – единственный способ уйти. Его единственная надежда. Считай до трех. Один, два, тр… Ни хрена себе! Стреляют без остановки. Этим ублюдкам не жалко патронов, они хотят его непременно прикончить. Почему? За что? Он ничего им не сделал. Может, боятся, что он улизнет и донесет про них легионерам. Глупость, он понятия не имеет, где их искать. А если бы и знал, то не пошел бы стучать черным ангелам.
Ну вот, стрельба стихла… Два, три! Он бросается к кустам. Град пуль, громкие крики, суета, хруст сухих веток. Сейчас они окружат его. Была не была! Согнувшись пополам, Пиб рванул зигзагом в гущу леса. Пули срывают листья и ветви над его головой. Впереди еще несколько метров… Ему не хватает дыхания, в боку колет, ноги дрожат – он всегда проигрывал забеги, его опережало шесть-семь девчонок. Учитель по физкультуре ехидно замечал: кто побеждает в гонках на скорость, а кто – на выносливость. Пиб принадлежал ко вторым, хотя так и не смог понять, в чем между ними разница. Он знал лишь, что мальчишки над ним издевались, а девчонки – до чего же противные! – хихикали за его спиной. Он терпеть не мог бегать просто так. Что стало с его одноклассниками – с Пьер-Жаном, Андре, с остальными? Что им наплела классная, объясняя, почему его нет? Наверно, они решили, что он погиб при бомбежке? Пожалел ли его кто-нибудь?