Обессилевший и смирившийся с судьбой, Тиксу перестал барахтаться и медленно погрузился в воду.
Мама, почему ты умерла? Я тоже вскоре умру… А так хочется жить… Жить… Не хочу умирать… Я не знал тебя, а с той девушкой мне хотелось бы познакомиться лучше…
Он уже не ощущал мятежного порыва, а только печаль и сожаление. Ощущение абсурда и неудавшейся жизни. Над ним белопузые ящерицы исполняли какой-то водный танец. Мощные вихри подхватили Тиксу. Два пунцовых, пятна разорвали мутную воду. Он подумал, что гигантская ящерица спешит ему на помощь. Идиотская мысль. Невероятное желание, последняя мечта жизни…
Он потерял сознание. И погрузился в бездну, сотворенную из водных стен. Перед ним появилась его мать. Он умолял помочь ему, но она печально смотрела на него и предлагала выпить. Ему не хотелось пить, его легкие и раздувшийся живот и так были наполнены водой. На дне бездны его ждала обнаженная женщина. Он узнал сиракузянку, и сердце его радостно забилось. Но стоило ему приблизиться к ней и почти коснуться, как она с издевательской улыбкой отдалилась. Он никогда не сможет догнать ее. Эта мысль опечалила его. Он был готов разреветься, как ребенок. Сиракузянка сжалилась над ним и превратилась в женщину-садумба, чьи огромные груди ниспадали на жировые складки живота. Ее крохотные раскосые черные глазки светились любовью. Могучие полные руки приподняли его, как былинку. Она прижала его к своей груди, погладила, напевая колыбельную. Но запах ее кожи был отвратителен и невыносим. Он яростно забился, вырываясь из тисков ее рук. Усилия оказались тщетными, и он принялся колотить по обильной груди кулаками, издавая возмущенные вопли.
Тиксу открыл глаза. Все его тело покрывала ледяная пленка пота. В помещении царил мирный успокоительный полумрак. Он сообразил, что лежит. Попытался встать, но раскаленная заноза в плече отбросила назад. В ломившей от боли голове понеслись смутные образы: качающийся мостик, вцепившиеся в веревку руки, ящерицы, окровавленное туловище наемника, бездна, вода… Вода! Вода! Дышать, надо дышать! Он не мог помешать притоку воды в легкие. Охваченный паникой, он задышал часто-часто и задохнулся. А когда сообразил, что ему больше нечего бояться отсутствия воздуха, то успокоился и покорился безмерной усталости, навалившейся на каждую клеточку его существа. Он едва успел спросить себя, а жив ли он.
За этот неизмеримый отрезок времени он оказывался в плену то лихорадочной сонливости, то внезапных пробуждений, то приступов словесного и зрительного бреда. Постепенно вернулась способность мыслить, а глаза его свыклись с полумраком. Он находился в хижине с каркасом из белых круглых стоек и перегородок из незнакомого материала. Он лежал на пористом матрасе, твердой, но удобной губчатой поверхности. Одеялом служила легкая чешуистая шкура. Внутри помещения пахло затхлостью. Запах был ему знаком, но он не мог сообразить, что это. Он также различил лучики света – против него в перегородке была дверь.
Он снова попытался привстать, но боль приковала его к матрасу. Неуверенной дрожащей рукой он провел по лицу, ощущая выступающий лоб, нос, губы. Кончиками пальцев он чувствовал слабое биение крови и теплоту кожи.
Дверь распахнулась, впустив внутрь женщину садумба. В одной руке она держала древнюю никтроновую лампу, чьи отсветы ласкали ее кожу, а в другой несла дымящийся сосуд. Гладкие волосы, черным дождем ниспадавшие на плечи и широкие бедра, были ее единственной одеждой. На ее молочно-белой коже темнели коричневые соски и густой треугольник. Заметив, что Тиксу очнулся, ее круглое лицо осветилось доброй улыбкой. Глаза под выступающими подбровными дугами превратились в щелочки.
Она склонилась над ним и движением головы велела ему выпить содержимое сосуда. Запах женщины ударил в нос Тик-су. Прогорклый запах, который исходил от стен, матраса, одеяла. Его едва не вырвало.
– Ля, ля, это хорошо для тебя, – визгливо напела она. – Ля, ля, жизнь вернется. Ля, ля, силы вернутся…
Она властно просунула закругленный край сосуда между губ Тиксу. Горячая жидкость проникла в глотку, исторгнув из глаз Тиксу слезы. Жар потек по пищеводу, распространился по желудку. Он корчился, отбивался, отворачивался, отплевывался. Женщина спокойно поставила лампу на пол, присела, крепко охватила его затылок и заставила полностью проглотить содержимое сосуда.
– Ля, ля, пить очень горячим. Ля, ля, самое лучшее для здоровья. Ля, ля, там вся сила ящериц. Ля, ля, набраться сил ящериц. Ля, ля, получить их непобедимость…
Услышав слово «ящерица», Тиксу тут же совместил вонь от тела женщины с вонью от огромных ящериц. Однажды Моао Амба увлек его на берег реки Агрипам, где, спрятавшись за густыми ветвями дерева, они смогли долго наблюдать за молодой одинокой ящерицей. И его, кроме страха, больше всего поразил запах застоявшегося прогорклого жира. Именно этот запах царил в хижине.
Когда он с трудом осушил сосуд – горячая жидкость была просто безвкусной, – женщина схватила крохотный пузырек, стоявший на низкой этажерке, и осторожно извлекла из него пробку. Этажерка, пузырек и пробка были хрящами или позвонками гигантской рептилии. Она засунула пальцы внутрь пузырька, захватила желтоватую мазь и принялась медленными размеренными движениями втирать ее в плечо оранжанина. И тут же под кожей Тиксу разлился приятный жар. Чудесным образом исчезли боль и усталость, его охватила нежная эйфория.
– Ля, ля, хорошо для раны. Ля, ля, пришла Великая Ящерица. Ля, ля, теперь будет лечить.
Пока она массировала его, соски ее грудей нежно касались его живота и грудной клетки.
– Рука может двигаться. Как раньше. Сломанное плечо теперь вылечено…
Хлопнула дверь. Женщина приостановилась и прислушалась. Широкая улыбка открыла ее ровные, белые и здоровые зубы.
– Качо Марум! – воскликнула она. – Има садумба лесной чащобы. Я – Малиное. Он – Качо Марум, муж. Отец моих детей. Он нырнул в реку, чтобы спасти тебя…
Качо Марум вошел в комнату. Он совсем не напоминал тех садумба, которых знал Тиксу. Он был выше, а его мышцы выступали под кожей, тогда как у его соплеменников они были затянуты жиром. От него исходило ощущение достоинства, даже величия, хотя он был совершенно обнажен. Он внушал уважение с первого взгляда. Под густыми бровями на выступающих надбровных дугах гордо сверкали черные глаза. Он носил традиционную прическу има садумба: зачесанные назад и собранные на макушке в пучок волосы образовывали конус, который держался на костяном кольце. Он обменялся с Малиное несколькими фразами на языке садумба. В щели двери появилась детская рожица. Два круглых любопытных глаза с жадностью пожирали Тиксу.
Качо Марум открыл обе ладони в сторону оранжанина, так обычно желали гостеприимства. Садумба на окраине поселка приветствовали так же, но для них жест был лишен смысла и стал машинальным, а для Качо Марума остался живым символом традиции гостеприимства лесного народа.
– Как чувствуешь себя, молодой гость? – спросил он низким приятным голосом.
– Э… нормально… – выдавил Тиксу.