Честно говоря, я до сих пор не могу понять, почему редакция поручила это задание именно мне. У нас есть много других корреспондентов, столь же неуязвимых для Божественного глагола, не хуже меня умеющих осваиваться в любой обстановке, вступать в разговор, завоевывать доверие собеседника и потом злоупотреблять им. Может быть, назло — узнали, что никто не боится шприца так, как я? Мысль о предстоящем мне взятии крови из пальца наполнила таким ужасом при входе в здание Архива, что внешне это вполне могло сойти за религиозный трепет.
Но сначала предстояла встреча с консультантом.
Вообще-то говоря, это необязательно. Вы можете прислать вместе с чеком на три тысячи долларов свое жизнеописание, затем прибыть в назначенное вам время, сдать кровь и отправляться грешить дальше с легким сердцем. Но если вы не уверены, что ваша нынешняя жизнь расписана как следует, вы можете попросить о предварительной встрече с консультантом, который поможет вам подчистить ее. (Двести долларов за первый час и по сто пятьдесят за каждый последующий.)
Очень милая негритянка-регистраторша в монашеской форме нашла мою карточку, сказала, что через пятнадцать минут меня примут в келье номер 18. Не желаю ли я подождать в кресле? Вон там, у окна, будет очень удобно.
Вестибюль, похожий то ли на приемную большой больницы, то ли на зал ожидания в аэропорту. Недоставало только автомобиля под стеклянным колпаком, будки страховой компании, сигаретного автомата, лавки с сувенирами. Зато контрольная калитка была точно такая, как в аэропортах. Время от времени над ней зажигался номер, и очередной паломник уходил сквозь нее внутрь здания. Поневоле казалось, что каждый несет целый короб темных дел и грязных страстишек. Не то чтобы они выглядели слишком взволнованными, но какая-то нервозность все же в них замечалась. Или мне так казалось, потому что я сама нервничала, как перед полетом. И то сказать: не каждый день покупаешь «билет» за три тысячи и летишь неведомо куда. (Даже если все расходы берет на себя редакция.)
Разговаривать, не видя собеседника, — это именно то, что я делаю хуже всего. У меня и с телефоном вечные проблемы. Поэтому, когда я дождалась номера 18, прошла через контрольную калитку в коридор и, предводимая очередным монахом (или это только униформа такая у них?), дошла до нужной двери, вошла в абсолютно пустую келью-кабину и увидела, что единственный стул стоит перед зеркалом в стене (знаете, как в полицейских участках — «я тебя вижу, а ты меня — нет»), я сразу поняла, что наш разговор с консультантом не склеится.
И действительно. Как можно ответить говорящей стене на вопрос, что я считаю лучшим поступком своей жизни, что — худшим? Я и с близким человеком не могла бы это обсуждать. Честно говоря, я думаю, что и лучший, и худший мой поступок один и тот же: аборт, который я сделала в семнадцать лет, чтобы не заставлять Джека жениться на мне. (Он очень боялся своего дяди-пастора, бедняжка.) Еще стена сказала приятным мужским голосом, что в магнитофонном рассказе о моей жизни (присланном заранее) совершенно неясным остается период с двадцати до двадцати семи лет. «Разве нужно описывать все год за годом?» — «Нет. Но нам кажется, что любая неясность снижает шансы человека на оправдание на Страшном суде и воскресение». — «Хорошо, — сказала я. — Тогда добавим: все, что происходило со мной с двадцати до двадцати семи лет, следует зачеркнуть и забыть. И об этой милости я прошу не только судей Страшного суда, но также трех мужчин разного возраста, сильно натерпевшихся от меня, налоговое управление, телефонные компании, до сих пор пытающиеся получить с меня по старым счетам, моих бедных родителей, владельца голубой «Веги», которую я разбила и смылась, и даже одного агента ФБР, который…» Но нет — уж забывать так забывать!
В общем, довольно скоро стена поняла, что «рассказ о себе любимой» — не мой жанр, и ни одного лишнего доллара из меня на этом не вытянешь. Был снова вызван монах-провожатый, и по лестнице меня отвели наверх в святая святых: круглый зал, где происходит расставание с каплей крови. Той самой, что должна будет воссоздать вас со всеми вашими страхами, бородавками, шрамами, обидами, лишним жирком, искусственными зубами.
Самого зала вы, впрочем, не видите, а идете по кольцевому коридору мимо дверей в кабинки, которые окружают его, как кукурузные зерна — початок. Видимо, мешанина моих религиозных взглядов привела консультанта в растерянность, потому что он на всякий случай направил меня в кабинку без всякого церковного реквизита. Стены расписаны под звездное небо, там и здесь кометы закручивают хвост в форме вопросительного знака (дескать, кто же нас сотворил? кто, а?). А у других (мне потом рассказывали) было все, чего их душа желала. Кому — иконы с лампадами, кому — семисвечник, кому — раскрытый Коран, кому — крест и фуга Баха из стереокомбайна.
В моей тоже тихо наигрывала какая-то музыка — то ли Брубек, то ли из «Джизус Крайст — суперстар», то ли еще что из любимого репертуара второго этажа нью-йоркской богемы. И вот под эти тихие синкопы я, с овечьей покорностью, но обмирая от страха, сунула руку в черную дыру в стене. Именно этого требовал первый пункт инструкции, висящей над дырой. Там была даже картинка, поясняющая, что будет происходить дальше: как надувные браслеты слегка зажимают руку у локтя и у кисти (точно — зажали); как на вашу ладонь, торчащую внутри, в круглом зале, наклеивают специальные датчики (было холодно и щекотно); как затем рука, вернее, предплечье — от локтя до кисти — остается в темном простенке, где и должен свершиться главный чудо-фокус: специальным шаманско-сибирским заговором вашу кровь уговорят подготовиться к долгому-долгому хранению, запастись всем необходимым для путешествия во времени.
Вы не слышите самого заговора (а то, чего доброго, украдете секрет).
Если бы и слышали, не поняли бы ни слова, ибо это по большей части сочетания звуков, особым образом выпеваемых (так говорят их брошюры).
У вас нет никакой возможности проверить научно подлинность проводившихся экспериментов («Подзащитные» уверяют, что они проводились самым тщательным образом).
У вас нет сил отогнать сомнение — а не трюк ли все это?
Но при всем при том вы начинаете чувствовать, как что-то меняется в вас.
Кровь словно бы тяжелеет, начинает течь медленнее. Сердце работает, как перегруженный бензовоз, идущий на обгон, дыхание ускоряется. Легкое головокружение не похоже ни на какой из известных мне видов опьянения (а уж поверьте, я знаю их немало). Чем-то оно напоминает то состояние на грани засыпания, когда после трехчасовой бессонницы вы вглядываетесь в лошадей, входящих в лифт, и с надеждой говорите себе, что, возможно, сон уже близок.
Дальше произошло самое невероятное: я не почувствовала укола. Может быть, они применяют какую-нибудь местную анестезию, а может быть, шаманский заговор вогнал меня в полусон. Так или иначе, я не заметила того момента, когда дорогие мои трансценденты в своих перегруженных запасами эритроцитах и тромбоцитах отправились в бесконечно далекое путешествие во времени-пространстве. Удастся ли им достичь цели и выстроить меня — такую неповторимую! — заново?
Садясь в машину, я не удержалась: отодрала пластырь с пальца и долго рассматривала крошечную темную точку — этот шлюз, через который произошел «запуск», этот мой «мыс Кеннеди», мой «Байконур».