Сильвана явилась оживленная, похудевшая, загоревшая за лето. Чмокнула ее в щеку, плюхнулась рядом.
— Ну что? Как прошла встреча дочери с отцом? Сколько они не виделись? Почти три года? Объятия, слезы, поцелуи?
— Все было лучше, чем я ожидала. По-людски. Эмиль не пыжился, не поучал, пришел в штатском. И Оля так кинулась к нему, так целовала. Хотя утром, когда я забирала ее из школы, шепнула, чтобы я не проговорилась, кто у нее отец. Она там, кажется, наврала, что он у нее заправляет международной флотилией, плавающей во всех океанах. Или что-то в этом роде.
— И правильно сделала. Я девчонок знаю. Чуть что, скажут ей: «Убирайся в свою Россию!» Здесь не принято вопить: «Бей жидов!» Все, что осталось любителям погромов, это кричать: «Бей красных!»
— А где-то мой Илья должен скрывать от приятелей, кто его мать.
— «Ах-ах, я разбила детям жизнь!» Кончай ты это. Я вот, например, своим ничего не разбивала, была образцовой матерью, ни разу не разводилась, за границу не удирала — и что? Они ли меня не презирают? Просто за то, что прислужница капитала, католичка, никаких связей с «Красными бригадами».
— Я ведь тебе рассказывала про Эмиля. Что он весь — из полос. И даже не скажешь, что как зебра, потому что не только черно-белый. Полно и других цветов. И сегодня, кажется, приехал цвета семейной нежности. Я так испугалась. Потому и позвонила тебе.
— Вот удовольствие, которого у меня никогда не будет: разобрать по косточкам бывшего мужа.
— Он задумал провести день в нашем тесном кругу. По-семейному. Отправиться к бабке Наталье, посидеть, вспомнить старое. Сейчас они с Олей пошли погулять, но вот-вот вернутся.
— Судя по твоим же рассказам, не все было плохо в этом «старом».
— Но я-то знаю, какая полоса пойдет дальше. Любовно-романтическая. А «старое» со всем хорошим, что в нем было, предъявят как счет, подлежащий оплате. В любовно-романтической валюте. Ох, не выношу.
— Какой смысл в разводе, если и от бывшего мужа никуда не спрятаться.
— Сильвана, умоляю — побудь с нами, Я скажу, что у нас с тобой давно было условлено, что тебе некуда деться. А? Не могу я с ним остаться один на один. Что-то у него на уме, что-то он затеял. Какой-то из своих фокусов. Ты же понимаешь: не до того мне сейчас.
— Честно сказать — именно этого я про тебя не понимаю. Чего ты боишься? Почему так прячешься? Что это за паническое затворничество ты себе устроила? Все эти годы в Америке — ни с кем, ни с кем. Я знаю, что сам Умберто за тобой увивался, — ты и от него отвертелась. Почему? Дала обет отцу Аверьяну? Не хотела обидеть Джину? Готовишь дело жизни к сдаче в Архив?
— Сильвана, умоляю…
— Да в другой раз я бы с готовностью. Но сегодня — никак. Клянусь. Даже на ланч с тобой еле вырвалась. Ты же знаешь: филиал здесь только что открылся, работы — невпроворот. И без меня никто не хочет пальцем о палец ударить. «Миссис Тасконти, подпишите это, миссис Тасконти, распорядитесь о том-то…»
— Сильвана, ты врешь.
— Как смеешь ты, о дерзкая…
— Ты здесь уже три недели. И позавчера доложила Архиву, что Бостонский филиал налажен и работает исправно. Что ты здесь больше не нужна и можешь вернуться.
— Позавчера доложила, а вчера знаешь, что случилось? Самоубийство в помещении филиала. Меня три часа допрашивали в полиции.
— Этого нам еще не хватало.
— Явился один старикан-сицилиец. Судя по всему, крупный мафиозо. Привел с собой двух свидетелей. Ну, знаешь, как они делают: жизнеописания сдают здесь, а в Архив едут налегке, только для сдачи крови. Не тащить же свидетелей с собой. И жизнь у сицилийца, конечно, чистая и непорочная. Только и делал, что трудился, помогал близким, ходил в церковь, платил налоги. Причем по лицу видно, что сам во все это уже верит.
— Да, я тоже таких навидалась.
— Свидетели расписались на бланке сдачи, передали его в окошко. И тут один из них, совсем дряхленький, спрашивает: «Синьора, это именно тот документ, который будет храниться у вас до Страшного суда?» — «Да, — говорю, — вместе с жизнеописанием». — «Я очень прошу вас сделать к нему одно небольшое добавление». И преспокойно так кидает в рот какую-то капсулу. И тут же падает. Потом оказалось — цианистый калий.
— Силы небесные!
— И что теперь делать? От полиции я кое-как отвязалась. Но мафиозо требует назад текст и деньги. Добавление его совсем не устраивает. А мы? Должны мы выполнить последнюю просьбу покойного?
— Без отца Аверьяна тут не решить.
— Вот и я так думаю. Послала запрос.
— Видишь. Все равно тебе нужно ждать ответа.
— Лейда, сегодня не могу. Клянусь.
— Ты не бойся, он бывает очень милый. Особенно в первый день знакомства. Будет стараться тебя очаровать. А завтра его корабль уходит, я увезу Олю обратно в школу — и все.
— Нет, вижу, от тебя так просто не отвяжешься. Только клянись, что не проболтаешься?
— На кресте? на крови?
— У меня у самой свидание. Через час. А в моем возрасте, сама понимаешь, это не так часто выпадает.
— Неужели с Джерри?
— О-xo-xo — теперь она головой качает. Осуждающе.
— Ты же знаешь, я не ханжа, просто…
— С Аароном мы видимся даже реже, чем в Европе. Умберто старается держать его подальше от отца Аверьяна (держит, как козырь в рукаве), гоняет по филиалам. А когда встретимся, разговоры только об одном: чтобы я подействовала на Фанцони, уговорила их не прекращать финансирование Фонда. Но что я могу поделать, если они утратили интерес. Архив захватил их обоих с головой.
— Я слышала, что Силлерсу не продлили контракт в этом году.
— Знаешь, Аарон — это самое серьезное, что было у меня в жизни. И так и останется. Я все сделаю, чтобы его ничем не ранить. Только ведь и от серьезного устаешь. И начинает снова хотеться того же, о чем мечталось в детстве. Чего мы все в глубине души хотим. Чем нас можно взять безотказно. Чего мы все безусловно заслуживаем: слепого, оглупляющего обожания. И если выпадает такое на старости лет… Не знаю, чем я его приворожила. Может быть, тем, что так круто обошлась при первой встрече в Париже. Но, в общем, ты понимаешь…
— Я понимаю, — сказала Лейда.
Она обвела взглядом посетительниц кафе, реку за окном, официанток, одетых по той же моде, что и девица в старинной башне. Печальной негритянке, сидевшей неподалеку, принесли какие-то колбаски, потрескивавшие в синем пламени. Судя по мощным объемам, распиравшим ее платье, колбаски были всего лишь началом большого дня, легкой пристрелкой. В глубоком вырезе большие черные груди от одиночества прижимались друг к другу.
На секунду Лейда зажмурилась от фотовспышки.
Потом из-за темных кругов, плывущих перед глазами, появилось смеющееся лицо дочери.