(Никомед Фиванский умолкает на время)
ПЛАЧ АФЕНАИС
В тот день была моя очередь ехать в Пирей. Нет, отнюдь не на охоту за новыми студентами. Школе профессора Леонгиуса не было нужды прибегать к таким бандитским методам, которые описал еще Либаний и которые процветали в Афинах и в наши дни. Новичков похищали прямо в порту, отнимали все деньги, какие при них были, и насильно увозили учиться к какому-нибудь самозваному философу, не способному завлечь учеников другими способами.
Мы же ездили на закупку папирусов. Корабль из Египта приходил раз в месяц. У профессора Леонтиуса был договор с капитаном, по которому тот соглашался продавать нам свой товар прямо в порту, минуя афинских перекупщиков. Перекупщики, конечно, злились на нас, намекали, что покровитель торговли Гермес не одобряет подобные операции и может случиться, что в какой-то раз наши мулы перережут себе горло об очень острый серп, который случайно (о, совершенно случайно!) будет торчать из мешка с сеном. Мы принимали эти угрозы всерьез и брали с собой двух вооруженных слуг.
А папируса нам требовалось все больше и больше. Переписка книг приносила школе Леонтиуса чуть не столько же дохода, сколько плата, взимаемая с учеников. Среди наших заказчиков были книжные лавки, церкви, богатые коллекционеры, риторы, муниципальные архивы. Два студента постарше работали в отдельной комнате, и я сильно подозревал, что они переписывали запрещенные книги, список которых в те дни только рос и рос.
Капитан пригласил меня в трюм и не без гордости вспорол один из тюков. Спору нет, товар его был превосходен. Не только горизонтальные, но и вертикальные полоски папируса были так тщательно пригнаны друг к другу, что можно было писать на обеих сторонах листа. В отдельном ящике у него были сложены свитки, намотанные на палки с красивым набалдашником. (В Греции такой набалдашник называют «пупом» — отсюда и выражение «дочитать книгу до пупа».) Но в этот раз капитан превзошел себя — привез еще и несколько стопок великолепного пергамента из телячьих кож. Мне с трудом удалось сохранить скучающее выражение на лице и вести торг в небрежной манере.
На обратном пути я дал волю мечтам. Я представлял себе, как эти пергаментные полосы, только что переплывшие Средиземное море, сами превратятся в корабли, плывущие через океан времени. Как мы превратим их в крепкие свитки и в плотные кодексы из сложенных вдвое и вчетверо листов, как нагрузим словами и строчками и как где-то, когда-то, в неведомых портах будущего неведомый потомок начнет выгружать наши послания. И увидит, что мы мучились теми же тайнами Божьего мира, искали ответов на те же загадки. А может быть, если я буду учиться еще старательнее, то когда-нибудь и мне удастся отыскать хоть один ответ, который будет иметь цену и через десятилетия, который заденет душу этого потомка, заставит задуматься, переписать, отправить дальше…
По возвращении я был испуган тишиной в доме профессора Леонтиуса. Гигина молча сжала себе щеки ладонями, кивнула на дверь в библиотеку и прошлась перед ней на цыпочках.
Я осторожно вошел.
Профессор Леонтиус сидел один, откинувшись в кресле, положив на стол сжатый кулак. Он открыл глаза на звук моих шагов. Именно тогда я впервые заметил на его горле те шишки, которые Бласт потом называл «буграми горя».
Он подвинул ко мне табличку-письмо с остатками взломанной африканской почтовой печати.
— Гипатия погибла, — сказал он. — Они убили Гипатию… Накинулись, как псы, как гиены, и разорвали живую…
Строчки письма прыгали и расплывались у меня перед глазами.
«…притащили в церковь… сорвали одежду… били и резали обломками разбитых горшков… сдирали плоть с костей… тело разрубили на куски и носили по улицам… сожгли на костре… никто не был наказан… фанатики торжествуют… ученые бегут из города…»
— …Я научился их узнавать по глазам… — Профессор Леонтиус говорил, глядя в пустоту перед собой. — Нет, у этой песьей породы глаза вовсе не собачьи… Даже не кошачьи… В их взгляде есть что-то рыбье… Псы с рыбьими глазами… Нападают всегда стаей… Они кишат всюду… На афинских улицах тоже… ждут минуты… И нас узнают безошибочно… Чутьем… Чем мы выдаем себя?.. Можно надеть лохмотья, взять котомку и посох, говорить хриплым сорванным голосом или даже умолкнуть на весь день… Не поможет… Отыщут в любой толпе… Говорят, акулы могут учуять запах крови на расстоянии целой стадии… А что чуют эти?.. Неужели знания испускают запах?..
— Афенаис уже знает? — спросил я.
— Да… Но мы не можем найти ее. Наверное, забилась где-то и не выходит. Братья ходили искать ее по улицам. Надо же, чтобы почтарь вручил письмо из Александрии именно ей.
Я быстро пошел к дверям. Двор пересек бегом. Задняя калитка была не заперта. Днем шел дождь, и согнутая под каплями трава почти скрывала тропинку.
Уже приближаясь к нашему тайному откосу, я почувствовал запах дыма. Потом увидел две кипарисовые ветви, воткнутые в землю. Такими ветвями украшают двери в доме умершего. Внизу, на маленькой песчаной арене, у самой воды, совершался обряд прощания. Афенаис медленно двигалась по кругу, словно подчиняясь неслышной мелодии погребального танца. Лицо ее скрывалось за распущенными волосами, пеплос был разодран на плечах и груди. В середине круга стоял закрытый ларец, и рядом с ним догорал небольшой костерок.
Я нашел на земле засохшую ветвь, подтащил ее поближе и молча начал подкармливать угасавшее пламя. Движения Афенаис замедлились на секунду, но тут же вернулись к своему печальному ритму. Она что-то напевно бормотала, но это не были слова погребального гимна. Видимо, память ее наугад извлекала строчки из знаменитых трагедий, надгробные надписи, старинные песни плакальщиц.
…Ты потеряла навек свой человеческий вид,
Но и сквозь камень глухой томится прежнее горе
И орошает скалу вечными токами слез.
Да, ненасытны небесные гневы! Страшен их рев.
Нету страданью конца, хоть и не стало лица…
Время от времени она доставала из подола пригоршню цветочных лепестков и бросала их на крышку ларца. Я узнал этот ларец: в нем Афенаис хранила письмо от Гипатии на табличке из лимонного дерева. И каменного жука-скарабея, присланного ей в подарок. Гипатия писала, что сама отыскала этого жука на пожарище храма Серапиуса.
Рядом с ларем на песке стояла плетеная корзинка, в каких женщины хранят флаконы с благовониями. Из нее Афенаис извлекла пригоршню бобов и стала выкладывать их узором вокруг костерка. Потом полила молоком из припасенного кувшинчика. Потом оторвала лоскут от своего изодранного покрывала и положила его в огонь. Отрезала прядь волос и бросила туда же. А потом извлекла из ларца табличку с письмом и занесла ее над разгоревшимся пламенем.
— Нет! — крикнул я, вырывая у нее табличку. — Ведь это ее слова! Дай им уплыть вперед… Что еще мы можем сделать сейчас для умершей? Только сохранить, сберечь…
Афенаис повернула ко мне искаженное гневом лицо:
— О да! Письмена священны, их надо сберегать любой ценой. Лучше сжигать плоть. Живую. Тащите Ифигению на алтарь! Иначе флот не сможет отплыть. И мы не сможем разрушить Трою. О чем тогда будет петь бедный Гомер? Он останется без дивного сюжета. Этого нельзя допустить…