– Ага, значит, и про меня все известно? И я у вас под колпаком? Вы можете контролировать каждый мой шаг, каждый поступок? Я должна спрашивать у вас разрешения? Например, на поездку в Москву? Можно мне съездить повидать дочь? Пожалуйста. Я хочу вылететь завтра же. Вы не снимете меня с самолета?
– Летите с Богом. Нашего разрешения вам не нужно – вы это прекрасно знаете. Но вам нужна будет их виза. А они ее вам не дадут.
– Ха! Да я летала в Москву сто раз.
– То было раньше. Теперь – иное дело. Раз они сказали, что вашей дочери у них нет, они будут стоять на этом. И не пустят никого из родственников.
– На каком основании?
– Скажут, например, что трудящиеся их страны попросили в этом году не пускать иностранных гостей с фамилиями, начинающимися на «коз». Или что у вас подозревают новый вирус, на который у них нет вакцины. Но самая обычная формула: «Нецелесообразно». «Мы решили, что ваш приезд в нашу страну в настоящий момент нецелесообразен». Даже зависть берет. Легко работать людям.
– Я завтра же полечу в Вашингтон, в посольство. А послезавтра пошлю вам открытку из Москвы. Подошьете ее к моему делу.
– Ну-ну. Главное, дайте нам знать, если будут известия от дочери. И передайте ей, что здесь ей нечего бояться. Что ее профессора преувеличивали нашу кровожадность. Маленьких детей мы едим только по вторникам, а все остальные дни питаемся салатом и петрушкой.
После ухода агентов Антон рассказал о своем визите в разбойничью пещеру в Брайтоне. Все сходилось одно к одному, картина прояснялась. Но радоваться или огорчаться? Что было страшнее: Голда под дулом пистолета, но здесь, рядом, или Голда живая и невредимая, но за тридевять земель, за тридесять границ с колючей проволокой? И может быть, надолго, может быть, навсегда?
Решили наконец оповестить о случившемся деда и бабку Козулиных.
Дед пришел в невероятное возбуждение.
Хотя непонятно было – огорчен он, испуган, обрадован?
Он закричал, что немедленно вылетает. Что это перст судьбы. Что он знает, как вызволить заблудшую внучку. Что у него есть блистательный план. Вылетает из Кливленда первым же рейсом. И пусть без него никто ничего не предпринимает!
Ничего не предпринимать? Для жены-1 это было концом колебаний – детский упрямый инстинкт сработал, и она пошла наверх паковаться. Мужу-1-3 нужно было срочно ехать по делам в типографию, и он позвал Антона с собой (ты ведь еще не видел наш новый пресс!). Но потом заметил его раздутую щеку, его покачивания и постанывания, которые тот уже не в силах был скрывать. «Как? Зачем же ты терпел все это время? Нет денег? Ты обезумел! Вот тебе чек с подписью – поезжай немедленно!»
Удачно, что его детям достался наконец добрый отчим. До него был Рональд Железная Ладонь, муж-1-2, фанатик здоровья. При нем каждый день, каждая свободная минута детей были расписаны: когда обливаться холодной водой, когда бегать, плавать, загорать, крутить педали неподвижных велосипедов, грести, поднимать тяжести, бить ребром ладони по доске и по арбузу, лягать друг друга пяткой в живот, приседать, отжиматься.
Главной помехой здоровью считались разговоры. За столом разговоры – а особенно смех! – отвлекали от правильного усвоения калорий и грозили случайным удушьем (непрожеванный кусок раз в жизни залетает в горло каждому сотому американцу), во время ходьбы на лыжах – сбивали дыхание, при бросании мяча в кольцо – ухудшали меткость (да-да, проводились исследования: меткость разговаривающих на 25 % ниже). Вся еда, прежде чем попасть в холодильник, регистрировалась компьютером, и компьютер немедленно показывал, сколько в ней содержится жиров, сахара, витаминов, углеводов, холестерола, клетчатки. Если какого-то нужного ингредиента не хватало, приходилось возвращаться в магазин и докупать. Дети приезжали к Антону на каникулы загорелые, молчаливые и непробиваемые, как орехи.
Этот Рональд крутился вокруг них еще в студенческие времена, в первые годы их брака. Как ни странно, замужество ничуть не уронило жену-1 в глазах ее прежних друзей. Кому-то другому не простили бы, объявили бы ренегаткой, перебежчицей в стан врага. Но не ее. Она была и осталась ниспровергательницей. Просто, как и раньше, как и во всем, она зашла дальше других и приступила уже к ниспровержению ниспровержения. Этот этап был описан и предсказан в их священных книгах (отрицание отрицания). Ее брак считался самым экстравагантным и смелым поступком года.
Нет, ни тягаться, ни равняться с ней Антон не пытался. И даже когда он уговаривал ее оставить ребенка от аргентинца Рамона, это не было ни красивым жестом, ни стремлением подмазаться к их цветочной догматике, которую он тогда понимал как попытку постепенного перехода к размножению посредством опыления. Не подавал ли здесь голос его заскок, сдвиг, извращение, о котором он тогда еще лишь смутно догадывался, потому что не с чем было сравнивать? Тоже вряд ли. Просто мысль о будущем, еще никем не виданном, никого не видавшем человечке наполняла его незнакомым волнением. Это было живым знаком того, что там впереди, в густой чащобе грядущего, могли обитать не одни лишь Горемыкалы. Но она отказалась наотрез. Иметь ребенка от человека, который позволил себе похвалить князя Кропоткина (анархиста!) и усомниться в первичности материи и в законах эволюции? Ни за что.
Согласилась бы она рожать Голду, если бы знала, что творилось в голове самого Антона? Как правило, он помалкивал, свои щенячьи идеи придерживал на короткой сворке, давал им грызться только между собой, в тишине, а вслух повторял лишь то, что должно было – могло – прийтись ей по вкусу. Это было ему нетрудно. Но вот что было по-настоящему изнурительно, что отнимало все время, силы и нервы, это вечная – на износ и уничтожение – война, которую она вела с вещами.
Поначалу ему казалось, что теперь-то, с его помощью, она легко выиграет эту войну. В первой комнате, которую они сняли после свадьбы, и места почти не оставалось для врага. Антон пытался терпеливо объяснять жене-1 великую – всем давно известную – им самим для себя недавно открытую – истину: если вещь каждый раз оставлять на одном и том же месте, есть большая вероятность, что в будущем, когда она снова понадобится тебе, ты без труда найдешь ее там же.
Жена-1 слушала презрительно, скучнела, морщилась. Чернь мелких забот должна была знать свое место – за порогом сознания, через дверь для разносчиков и мусорщиков, не дальше кухни. Казалось, ей была даже унизительна мысль, что какая-то паршивая оторвавшаяся пуговица может заставить ее встать, пересечь комнату, открыть дверцу шкафа, достать нужную шкатулку, открыть ее, извлечь катушку ниток, иголку и потом, после мелочного ковыряния – продеть нитку в ушко, пришивать, завязывать узелок, откусывать – проделать все действия в обратном порядке: отнести на место, закрыть одно, другое. И обо всем этом – помнить?! Впустить в голову такие ничтожные, банальные заботки? Нет, подчиниться всему этому для нее было все равно что добровольно сесть в тюрьму, продаться в рабство. Она защищалась отчаянно и самозабвенно.
Вскоре Антон понял, что уговорами тут ничего не исправишь, что это засело в ней на такой глубине, куда не спуститься никаким словесным батискафам. Он решил, что единственное спасение – взять все на себя. Живя один, он ведь управлялся с бунтующими вещами, держал их в подчинении. Неужели ему не по силам сдержать неприятеля, всего лишь удвоившего свою численность? Теперь, толкая коляску вдоль магазинных полок, ему приходилось держать в голове удвоенный список нужных вещей и продуктов. И отводить глаза, когда кассирша укладывала в бумажный мешок ежемесячный пакет санитарных прокладок. И в прачечной маневрировать собственной спиной, как ширмой, когда надо было переложить комбинации жены из стиральной машины в сушилку. И готовить обеды на двоих, и мыть посуду после двоих, и подбирать по углам сброшенные колготки, и вытряхивать вдвое больше пепельниц, и ремонтировать два велосипеда вместо одного (дамский – всегда с новой вмятиной), и возвращать в библиотеку двойную охапку книг.