Ценила она все это? По-своему. Иногда. Но близости это не добавляло. Освобожденная от мелких забот, она могла теперь улетать от него еще дальше в прошлое и в будущее, порхать между этими двумя бескрайними океанами, почти не присаживаясь на тонкую жердочку настоящего, которая все больше становилась для него единственным обиталищем. Раскопки Трои, полеты на Марс, проповеди Томаса Мюнцера, коралловый барьер Австралии, переход феодального строя в капиталистический (а обратно нельзя?), строение кристаллов, лазерное оружие, борьба за остров Сахалин, любовные утехи Байрона, звон ростовских колоколов, Маркс против Бакунина, фарисеи против саддукеев – что он мог знать обо всем этом, когда времени не оставалось даже на газетные заголовки? Лицо его постепенно застывало в маску постоянной озабоченности, и даже вечный враг Горемыкал куда-то оттеснялся толпой мелких, кусачих, сиюминутных «надов».
Мало того, что жена-1 отказалась быть ему союзницей в борьбе с вещами, – она еще часто действовала как предательница, как диверсантка. Она очень быстро и без труда запомнила все места, где он хранил свои тетради, ножницы, гребенки, зубную пасту, словари, лезвия для бритв, стиральные резинки, и устраивала постоянные набеги. Он попытался прятать в разные места, но тогда сам стал забывать, где что лежит, и только впадал в бесплодное остервенение. Тогда он попробовал закупать все нужное десятками, дюжинами, пачками, фунтами. Он ставил эксперименты: за сколько дней исчезнет коробка авторучек, дюжина вешалок, ящик электрических лампочек, стопка блокнотов, десяток консервных ножей. Порой ему казалось, что где-то за домом должно быть у нее тайное место, алтарь, на котором она сжигает все эти невинные предметы как жертвы богу беспечности и безалаберности, которому она поклонялась.
Когда нужда или прихоть заставляли ее все же взяться за какое-нибудь мелкое дело, она старалась отдать ему ровно столько секунд внимания, сколько – как ей казалось – оно заслуживало. «Хорошо, я согласна выгладить эту блузку, раз уж мы идем сегодня на концерт. Но вы при этом никакими силами не заставите меня еще и думать о всем том, что берут мои руки: об утюге, о проводе, о подстилке, на которой гладить, о воде, заливаемой в утюг, о подставке, защищающей поверхность стола».
Вещи, словно бы чувствуя ее презрение и ненависть к ним, платили ей тем же. Консервные ножи срывались с края банки и раздирали запястье, лампочка выскальзывала из бездумных пальцев за дюйм до патрона и разбивалась, ключи обламывались в замках, зажигалка выбрасывала пучок пламени, слизывавший ресницы, утюг прикипал к лаковой поверхности стола.
Порой Антон так уставал от этой изнурительной и безнадежной войны, что чувствовал, как мозг его усыхает до размера двух-трех сиюминутных забот. Но чего же он хотел от нее на самом деле? Чтобы она клала карандаши на место? Чтобы научилась снимать яичницу с плиты, не дожидаясь обугливания? Или чего-то другого – более важного? Чтобы она перестала бесконечно улетать в свое было – будет – когда-то – возможно? Улетать любой ценой – прочь от «здесь-сейчас»? Но если так, то зачем же, зачем из всех сверстниц, обожавших «здесь-сейчас» еще сильнее, чем он сам, и тоже прелестных, ждущих, его угораздило прикипеть сердцем именно к этой – перелетной мучительнице, опасной вечной кочевнице? И какой нездешний воздух раздувал ему шар в горле каждый раз, как она шла к нему от дверей душа до кровати, освобождаясь от плена последних вещей, роняя по дороге полотенце, шапочку, шлепанцы, пояс, гребенку, халат, так что лишь остатками туманящегося сознания он привычно отмечал, куда надо будет поутру прибрать все эти предметы, как оттеснить в очередной раз хаос, чтобы ей было куда приземляться – снова и снова, совсем ненадолго – на горькое счастье ему, на жадную радость третьему-лишнему – опускаться на тонкую разделительную струнку летящего в космосе «сейчас».
Вернувшийся дантист показывал ему рентгеновские снимки. Черно-белые скалы, расщелины, отроги. Туннели, в которых таилась и из которых выползала боль. Залатать все это – понадобится гораздо больше времени, чем казалось вначале. Есть у Антона время? «О, сколько угодно». Вернуться во флигель миссис Дарси он может и завтра. А вызволять Голду из лесов, болот и общежитии Перевернутой страны – это уж ему не по силам. Пусть уж кто-то возьмет это на себя, кто-то, кого еще не свалило Большое несчастье. Да и нужно ли вызволять? Может быть, девочке там понравится, может быть, это как раз то, что ей нужно? От сознания, что она была так далеко, привычная тревога о ней холодела и затвердевала, как десна под наркозом.
Как они готовились к рождению Голды! Купить детскую кроватку, наклеить новые обои в комнате, прочесть нужные статьи в медицинской энциклопедии, расспросить знакомых, имевших детей, об опасностях, подстерегающих новорожденных в этом мире, – все это Антон мог взять на себя. Но не родить. Родить жена-1 должна была сама. И он не верил, что она справится с этим. Ведь для этого ей нужно будет часов на десять, а то и на двадцать, перестать порхать, застрять в ненавистном «сейчас», в тисках непривычной боли. Он боялся за нее. Любовному шару не хватало места в его горле – казалось, он переместился в живот жены-1 и растет там, растет. Иногда ему хотелось, чтобы она избавила его от надвигающегося ужаса, чтобы родила где-нибудь вдали, на лету, в прошлом или будущем, и чтобы ребенок появился в кроватке под хлопанье аистовых крыльев.
Роды прошли легко. Голда одним рывком перемахнула порог, отделяющий рыб от зверей, хватила сухого, обжигающего воздуха, взвыла, захлопала беззубым ротиком, пустила несколько пузырей. И успокоилась. Жена-1 лежала потная, обессиленная, довольная собой, словно выиграла такой занятный приз-сюрприз в трудном теннисном матче.
Страшное началось потом. Ни в каких медицинских пособиях и руководствах, ни у какого доктора Спока не было написано – а может быть, он проглядел – про муки, причиняемые грудницей. Перед каждым кормлением Антон обходил соседей – справа и слева, вверху и внизу, – предупреждал, извинялся, просил не звонить в полицию, когда жена начнет вопить, – это не потому, что ее режут, нет, никаких драк и насилий у них не бывает, а просто кормление грудью оказалось очень болезненным.
– Но почему же не перейти на бутылочку? Сейчас продают такие чудные смеси.
Потому что жена отказывается. Она говорит, что грудное молоко передает ребенку всю важнейшую информацию, необходимую для будущей жизни. Что ей вовсе не обязательно болеть теми же болезнями, которыми болела мать. И повторять все ее глупости и ошибки тоже нет нужды. Жена-1 упиралась ногами в столик под телевизором, доставала грудь и, как только Голда вцеплялась беззубыми деснами в воспаленный сосок, начинала рычать и вопить.
– Ты вырастишь неизлечимую садистку! – умолял Антон. – У ребенка удовольствие от еды будет на всю жизнь связано с криками пытаемой жертвы. Опомнись! Посмотри, какую чудную смесь я приготовил в бутылочке, попробуй сама.
Жена-1 мотала головой, плакала, выла. Двухмесячная мучительница невозмутимо накачивалась нужной и ненужной молочной информацией. Соседи справа включали на полную мощность Вагнера, соседи снизу уезжали на велосипедную прогулку.
С Даниэлем, с сыном-1-2, таких мук не было. Он ел неприхотливо, спал запойно и улыбался даже собственным пальцам. Но он пожирал время. Заводить второго ребенка в их положении – это было как погрузить рояль в перегруженную, черпающую бортами лодку. В воду полетел последний балласт – походы в кино, встречи с друзьями, купанье в бассейне, вечера у «Доминика». 1440 минут, составлявших каждый день, нарезались мелкими порциями и выдавались, как по карточкам, – лишь на самое необходимое. Даже жена-1 вынуждена была считаться с этой осадной экономикой.