"Дорогой К. Р.!
В этом году я преподаю историю и естествознание в средней школе. В классах много славных ребят, мне с ними. легко, занятно, поучительно. Многие летом помогают родителям на фермах, в лавках, в мастерских. Конечно, вещи подчиняются им лучше, чем слова. Словарный запас у них невелик. Но я заметил, что одно слово мелькает в их разговорах и сочинениях гораздо чаще других. Вернее, два, навеки спаренных, слова: ХОРОШО-ПЛОХО.
Все мои попытки объективно рассказывать об исторических событиях разбиваются об эту скалу (шкалу?). Религиозные преследования и войны в Европе - это ведь плохо? Конечно. Но если бы их не было, пуритане не побежали бы за океан и не основали Америку - так? Значит, плохое может порождать хорошее?
- Для нас Америка - это хорошо, - вылезает другой, - а ты послушай, что скажут индейцы. Для них было бы гораздо лучше, если бы всех пуритан католики сожгли на своих кострах еще в Европе.
Быть смелым, храбро сражаться за свою страну - это ведь хорошо? Но если бы во время нашей гражданской войны южане не были такими храбрыми, война не длилась бы так долго и рабство рухнуло бы раньше. А если бы немцам добавить трусости, то и Гитлера удалось бы разбить гораздо скорее.
Мои ученики затаскивают меня в вечный философский спор о природе добра и зла. И я вдруг заметил, что на школьном, на семейно-воспитательном уровне вся идея добра сводится к подавлению эгоизма. Будь щедрым, честным, трудолюбивым, целомудренным, плати свои долги, помогай старикам, защищай слабых. Нам кажется, что эгоизм можно и нужно подавлять неустанно, давить и выжигать из каждой души. Мы воображаем, что запас эгоизма в каждом человеке неисчерпаем.
Но так ли это?
Если взглянуть на наших современников, как много среди них утративших волю к жизни, раздавленных невыполнимыми требованиями к себе. Готовых все раздать, но ничего не имеющих, ибо у них нет сил создать что-то для себя или других. Погруженных в тоску, растерянных, опустошенных, сварливо требующих от окружающих соблюдения тех же бессмысленных правил, которые они взвалили на себя. Спасительный эгоизм успешно разрушен - и что осталось от человека?
Если бы мне удалось собрать таких в одном зале, я произнес бы перед ними речь в защиту эгоизма. Я бы объяснил им, что на самом деле каждый эгоистический порыв - это попытка исполнить высокий долг. Наше тело, со всеми его нервами, сосудами, мышцами, зубами, глазами, страстями, - это храм души, создание Господа, часть Творения, порученная лично нам. И у нас нет более важного долга, чем охранять, сберегать, украшать, ремонтировать этот храм. Никто, кроме нас, не сможет и не станет этого делать. Ничего нет постыдного в том, чтобы ставить этот долг превыше всех других. Недаром же во всех древних религиях омовения, посты, правила питания возведены в ранг священных обрядов. Высокий эгоизм - вот новая добродетель, которой надо учиться.
За неимением подходящей аудитории я развивал вчера эти идеи перед пришедшей ко мне гостьей. Той самой, которой нет нужды эгоистично чернить ее прекрасные белые волосы. Я заявил, что немедленно приступаю к воплощению своих корыстных идей. Поэтому ей достанутся только крылышки жарящейся курицы - о ножках, грудке и печенке пусть даже и не мечтает. И пусть она не рассчитывает на скамейку у ног перед телевизором - в доме только одна скамейка, и понятно, кто будет ею пользоваться. И если ночь выпадет холодная, война за одеяло будет беспощадной - никакого пораженчества, никаких компромиссов, никаких уступок.
Она только смеялась, но в ответ рассказала занятную притчу об Аде и Рае. Какой-то новый Дант проник в Ад и увидел новейшую пытку для грешников. Они сидят за длинными широкими столами. Посреди стола - котел с супом. Грешникам даны ложки с длинными ручками, они могут дотянуться до котла. Но ложки эти длиннее их рук, поэтому в рот их никак не засунуть. А ручки ложек усажены острыми шипами, только кончик - гладкий. Грешники пытаются ухватить ложку посредине, режут руки в кровь, проливают на себя горячий суп. И так, с изрезанными, окровавленными руками они мучаются голодом, и пытке этой нет конца.
А потом наш новоявленный Дант попадает в Рай. И что же он видит там?
Точно такие же столы, точно такие же котлы на них, точно такие же длинные ложки с шипами на ручках. Но люди за столами сидят довольные, веселые, сытые. Почему? Да потому что они спокойно достают ложками суп и спокойно КОРМЯТ ДРУГ ДРУГА. В этом все отличие Рая от Ада. По-моему, очаровательное завершение темы эгоизма. Но пока мы еще остаемся на этой грешной Земле, я хочу заверить тебя, дорогой К.Р., что для тебя у нас всегда найдется ложка с ручкой нормальной длины и без всяких шипов.
Всегда твой, Антонио А."
Глядя на двух обитателей своего теремка, слушая их застольную болтовню, Кипер легко представлял себе Долли. Входящую в дом без звонка, отпирающую дверь своим ключом. Видел, как она подсаживается к этим двоим, как накладывает бухарский плов. И горячая волна прокатывалась от шеи до локтей и дальше. Стекала с кончиков пальцев, как счастливый разряд.
Но почему же только Долли? А другие?
Да, конечно, - дом примет, вместит всех-всех!
И девятилетнюю дочку Стеллу.
И старого сыщика Розенталя.
И удивительную, с цепи сорвавшуюся Гвендолин.
И Полина - если захочет - может пробить дверь из своего кабинета прямо в дом.
И даже...
Но нет - каждый раз, когда эти фантазии доходили до Роберта, умилительная картинка разваливалась. Мистеру Кордорану явно не было места в теремке с лифтом. Вот если бы он сумел при жизни реинкарнироваться в какую-нибудь болонку или кота, или даже в белоклювого дятла - тогда другое дело. Но в человеческом облике сказка его не вмещала.
Потом Кипер вспоминал, что в эти месяцы недолгой безмятежности раздавались тревожные звоночки судьбы. Главный сказочник посылал предупреждения, но беспечные обитатели теремка не умели расшифровывать их.
Вот однажды, в морозный день, Эсфирь вернулась домой чем-то сильно опечаленная. Что случилось?
- Помнишь, я тебе рассказывала про наш пруд и рыб в нем? Как они все собрались в незамерзший уголок, где им можно было дышать? Так вот - я проезжала через парк сегодня. И пошла на мостик взглянуть. Они все там. Но вмерзшие в лед. Пруд промерз до дна. И они все видны. Как экспонаты в музее. Карпы, форели, окуни. Это не к добру.
Кипер пытался развеселить ее. Уверял, что души этих рыб уже переселились в другие существа. Например, в комаров, вызревающих в своих личинках на дне, под защитой слоя тины. Летом ты встретишь их - слишком, слишком живых - и прихлопнешь без всякой жалости. Вот здесь, на колене. Давай погладим заранее укушенное место. И здесь, на бедре. И здесь, и здесь, и здесь. И, конечно, она поддалась, поддалась его утешениям. И через минуту они забыли несчастных рыб. Да и многое, многое другое.
Или вот еще был звоночек - гораздо яснее. Они работали с Багразяном в монтажной, спешили, ролик нужно было закончить через два дня. И Ашот спросил как-то мельком, без нажима: