– Пока что они послали мне своенравную племянницу, за которую я отвечаю перед душой умершего брата, – сказал Ниган-Таш. – А посему я думаю, что ты мне еще пригодишься, Тен-Урхи. Я ищу супруга для своей племянницы, молодого нобиля, но нрав ее известен, и ни один из знатных и достойных не горит желанием взять ее в свой дом. Ее наставник Тургу-Даш учен, но слишком стар и мягок и только потакает ей. Ты же юноша редких достоинств, твердый духом, способный внушить уважение к мужчине, и когда ты отрешишься от своих обетов, я рассчитываю на тебя. Скажем, на два-три сезона.
«Тебя вербуют в дрессировщики строптивой птичке?» – насмешливо полюбопытствовал командор. В сущности, так оно и было. На Осиере царили свободные нравы, и в будущей супруге ценился опыт, а не девственность. Собственно, тут и понятия такого не имелось, ибо физиология женщин в этом мире была отлична в данном пункте от земной. Девицам, знатным и не очень, не возбранялось пошалить, даже невзирая на сословные различия, пока и поскольку это не касалось дел серьезных – брачных обрядов, семейного имущества и рождения наследников. Так что в словах Ниган-Таша не было ничего странного или удивительного.
– Благодарю за честь, – сказал Тревельян. – Не знаю, что у меня получится, но постараюсь. В конце концов, воспитание молодежи – одна из задач нашего Братства.
На этом он и откланялся, спустился с холма и прошел через весь город к северной окраине, где, как объяснил ему Тасман, стояла обитель рапсодов.
* * *
В ней Тревельян провел три дня, посвятив их изучению столицы, беседам с дарующим кров Нурам-Сином и сбору сведений, полезных для его миссии. Одной из базовых дисциплин у социоксенологов была, разумеется, древняя история Земли, и в юности он провел немало дней в античных и средневековых городах, погружаясь в их голокомпьютерные реконструкции. Он помнил, как выглядели Мемфис и Вавилон, Рим и Афины, Париж и Лондон, Киев и Москва на протяжении тысячелетий, помнил виды ганзейских портов и городов Китая, поселений майя, инков и ацтеков; храмы Камбоджи и Индии, буддийские святилища, стены Ниневии, рыцарские замки, соборы и дворцы – все было живо в его памяти. Реконструкции, титанический труд земных историков в последние триста-четыреста лет, являлись голограммами полного присутствия; в их псевдореальности можно было не только бродить по древним улицам, разглядывая архитектурные шедевры, но также общаться с предками, чей облик, язык и обычаи воссоздавались компьютерным интеллектом. Забыть такое невозможно, тем более профессионалу, и Тревельян, воскрешая картины былого, сравнивал их с настоящим, с имперской столицей Мад Аэг.
Сравнение было не в пользу земных поселений. Мад Аэг решительно не походил на средневековый город, стиснутый стенами, с узкими кривыми улочками, заваленными мусором и грязью, на вонючий человеческий муравейник, где дома лепились друг к другу, а нечистоты выплескивали из окна. Пожалуй, с ним могли соперничать лишь Рим или Константинополь в пору их расцвета, но в Мад Аэг не имелось ни крепостных стен, ни ворот, ни башен, ни трущоб. За его холмистым центром с гаванью и дворцами знати лежала обширная территория, застроенная жилищами, лавками и мастерскими тех, кто относился к среднему сословию. Здесь были улицы – прямые, довольно широкие, обсаженные деревьями, чьи мощные стволы намекали на почтенный возраст; здесь были рынки и святилища, бани и школы, амфитеатры, где шли представления, большой зверинец, рощи для прогулок и даже некое подобие стадионов; наконец, здесь был наземный водовод-акведук из огромных глиняных труб и канализация – то и другое обслуживали особые команды, и служба их считалась почетной и выгодной. Для Тревельяна эти чистота и порядок, эти ухоженные дома, водовод с канализацией и непременная, заботливо хранимая зелень перед лавками и мастерскими относились скорее к явлению социальному, чем градостроительному; они говорили о стабильном и обеспеченном существовании, которое в бурной кровавой земной истории не достигалось нигде и никогда. Разве только в легендарный золотой век, в мифической Атлантиде… Возможно, думал он, это благоденствие и объясняет осиерский феномен, инерцию к прогрессу? В обществе, где население растет не очень быстро, где нет нашествий, войн, религиозной вражды, где знать не слишком давит прочие сословия, новое вроде бы ни к чему и даже более того – новое может служить источником потрясений. Как сказано у С’Трелла Основателя: наилучшие результаты приносят медленные и терпеливые усилия, эволюция, а не революция.
Он больше не говорил об этом с рапсодами и пастухами, что жили в обители, не говорил и с Нурам-Сином, дарующим кров, не поминал о бумаге, седлах, зрительных трубах и паровой машине. О дальних морских экспедициях и заморских землях тоже, конечно, ни слова; то были вопросы, приберегаемые для иерарха, и к ним теперь добавился еще один, касавшийся Хьюго Тасмана. Тасман был здесь в почетном плену, и если сам он с ним смирился, то Тревельяна такой поворот не устраивал. Гордость его была задета, гордость потомка гениев, что проложили дорогу к звездам, и воинов, их отвоевавших, гордость расы, победившей в Темных войнах, заставившей склониться всех врагов. Всех до единого! И могущественных хапторов, и жестоких дроми, и высокомерных гордецов кни’лина! А это значило, что никто в Галактике не смел диктовать свою волю человеку, свершать над ним насилие или пленять – пусть даже плен подобен раю! Пожалуй, с этим было важнее разобраться, чем с парадоксами Осиера, не признававшего седла, керосин, бумагу и остальные дары цивилизации.
Впрочем, одно могло быть связано с другим, и потому Тревельян расспрашивал про Аххи-Сека, полагая, что уж в столичном городе, где членов Братства было сотен пять, найдется кто-то, знавший мудреца не понаслышке. Но он ошибся. Ему рассказывали те же байки, что в гостеприимном Мад Торвале – о том, что Аххи-Секу нравятся уединение и горные пейзажи, что он сидит у водоема, любуясь на цветок кувшинки, что ему известно обо всем на свете и что не так давно, всего лишь год назад, а может, два, он перешагнул рубеж столетия. Или не перешагнул, хотя, вне всякого сомнения, он зрелый человек, лет на шестьдесят, никак не меньше. Сам не видал, но, по словам знакомого рапсода, которого сейчас в столице нет, выглядит он преотлично и полон сил и бодрости…
Если кто-то и бывал в Мад Дегги, то не спешит похвастаться такой удачей, понял Тревельян. В столице жили шестеро магистров; возможно, эти уважаемые члены Братства встречались лично с Аххи-Секом, но испросить у них аудиенции в течение трех дней не удалось. Решив, что займется этим после возвращения, Тревельян нанял парусный баркас и отправился на императорский остров, где провел незабываемые дни. К резиденции Светлого Дома его, конечно, и близко не подпустили, но Понт Крир был велик и прекрасен; в этом огромном заповеднике размещались три-четыре городка, а всю остальную территорию занимали парки и охотничьи угодья. С вершины гигантской пирамиды Архивов он мог любоваться изумительными видами и даже побродить среди живописных скал, водопадов и плодовых рощ, ибо слово Ниган-Таша было веским, и рапсоду, снискавшему милость наследника, дозволялось многое. В частности, никто не лез с вопросом, что он ищет в сундуках с пергаментами, хранивших списки наказаний за последнюю тысячу лет. Пергаменты были разложены в хронологическом порядке, так что найти информацию о пострадавших изобретателях не составляло труда – тем более что город или иное место жительства указывались тоже. Кроме этих сведений, имелись определение вины и приговор, записанные с лапидарной краткостью, в одну строку. Приговоры и вины были разнообразными, так что Тревельян не обнаружил в них ни статистической закономерности, ни чьей-то волосатой лапы с дирижерской палочкой. О Дартахе сообщалось: «Обезумел и потому лишен почета и изгнан». Механик Куммух из Манканы, построивший паровую машину, был удостоен более подробной записи: «По собственному неразумию обжег помощников горячим паром. Десять плетей и штраф четыре золотых». Рядом с именем несчастного изобретателя керосина значилось: «Повинен в пожаре, смерти троих и увечьях многих. Средний крюк под ребра. Лишен погребения». Легче других отделался Цалпа из Рингвара со своими бумажными листами, приговоренный к штрафу по жалобе цеха пергаментщиков: его обвинили в хищении трех серебряков из цеховой кассы. В этом Тревельян усмотрел сходство с Землей и прочими гуманоидными мирами: тут, на Осиере, тоже не упускали случая сделать подлянку конкуренту.