Теперь они знали силу друг друга. Нобиль оказался настоящим мастером, и если он в самом деле был из Ночного Ока, то поручались ему задания особые, такие, где надо упокоить слишком прытких, которым не сидится в тихой камере. Фехтовал он в пейтахской манере, держа клинок острием к себе и перебрасывая его из руки в руку, но это могло быть обманом; наверняка такой искусник знал приемы многих школ, как западных, так и восточных. Но на легкую победу он уже не надеялся. Это выдавали глаза – презрение в них сменилось настороженностью.
«Ловкий головорез, – заметил командор. – Ты уж, мальчуган, поаккуратней… Глотку проткнет, имплант не поможет».
Сблизившись на пару шагов, они начали кружить по двору, слегка согнувшись и делая плавные жесты, то опуская клинки, то отводя их в сторону, то направляя с угрозой к противнику. Солнце играло на блестящих серебристых лезвиях. Зрители молчали, но каждый по-своему: нобиль у ворот как будто скучал, туан следил за поединком с видом знатока, а содержатель харчевни и его домашние, высыпавшие во двор, глядели на редкий спектакль со страхом и тайным ожиданием, когда же наконец прольется кровь.
Новая атака была внезапной, и, хотя Тревельян успел отпрыгнуть, лезвие полоснуло его чуть выше локтя. Царапина! Он толкнул противника плечом (правилами это дозволялось), и тот, не выдержав напора, покатился по земле. Но тут же стремительно вскочил, ощерился, заметив кровь, и стал мелкими шагами приближаться к Тревельяну. На лбу его выступила испарина, грудь вздымалась часто и неровно, бакенбарды слиплись от пота. Бойцы выглядели одинаково рослыми, с длинными руками и крепкими мышцами, но Тревельян был явно посильнее и более вынослив – его дыхание не сбилось, и утомления он не ощущал. В этой схватке время и жаркие лучи Ренура были ему верными союзниками.
Его враг был опытен и это понимал. Сделав несколько ложных выпадов, он снова ринулся в атаку, поднырнул у Тревельяна под рукой, зашел со спины и резко ударил кинжалом, целясь под лопатку, но пронзил лишь пустоту. Усмехнувшись, Тревельян отступил на шаг и, глядя в лицо соперника, буркнул: «Похоже, мой конь все-таки лучше!» Щеки нобиля побагровели. Со свистом выдохнув воздух, он двинулся направо, заставив Тревельяна развернуться – так, что ворота оказались теперь позади него, а солнце светило в затылок. Смысл этого маневра был непонятен; возможно, враг терял контроль и уверенность в собственных силах.
– Когда ты умрешь, – сказал Тревельян, – я сложу балладу об этом поединке и назову ее «Торвальское против пибальского». Или лучше «Серебро против глины»? Тебе как больше нравится?
Он стоял, спрятав кинжал за спиной, перебрасывая его из руки в руку и наблюдая за глазами противника. Когда в них вспыхнуло и разгорелось пламя ярости, он был готов. Нобиль рванулся в нему, грозя оружием, острие коснулось кожи у горла, и в ту же секунду клинок Тревельяна пронзил его сердце. Оттолкнув труп, он наклонился, потянул рукоять на себя, услышал, как что-то свистнуло у самого уха, почувствовал, как всколыхнулся воздух, и тут же приник к земле. Сзади раздалось отрывистое «Х-ха!». Тревельян вскочил, сжимая кинжал, обернулся и увидел, как обезглавленное тело второго нобиля валится вниз. Пронзительно, с ужасом, взвизгнула девушка – та, что подавала ему фрукты.
– Это отродье паца бросил в тебя нож, – сказал туан, вытирая лезвие меча о накидку убитого. Он осмотрел клинок, убедился, что на нем нет следов крови, и сунул его в ножны. Потом поднял руку: – Именем Светлого Дома! Я, Альдер, благородный туан, свидетельствую, что рапсод… как твое имя?… Тен-Урхи?… что рапсод Тен-Урхи убил нобиля, чье имя мне неизвестно, в честном поединке. Я забираю коня, тела убитых и все их имущество, дабы передать родичам покойных, если они появятся и докажут, как положено, родство. – Повернувшись затем к коновязи, офицер взглянул на жеребцов и ухмыльнулся: – Еще я свидетельствую, что конь рапсода могуч, как дракон нагу, и в сравнении с ним лошадь спорившего – жалкая кляча.
Тревельян поклонился:
– Благодарю тебя, мой господин. Ты спас мне жизнь.
– Благодари Заступницу. Если ты доплывешь до Оправы раньше меня, расскажи ей, как туан Альдер тебе помог, и пусть это зачтется во искупление моих грехов. Я пришлю солдат за телами, конем и повозкой.
С этими словами туан Альдер направился к воротам и вышел со двора.
– Достойный человек! – сказал хозяин харчевни. – Он тут уже три сезона и всегда платит за свое вино. А мог бы и не платить!
– Достойный, – согласился Тревельян, зачерпнул, не считая, монеты из кошеля и высыпал их в ладонь хозяина. – Наливай ему теперь только торвальское и купи для него самый красивый серебряный кубок.
Хозяин остолбенел, увидев пять или шесть золотых, потом начал благодарить и кланяться и, наконец, предложил:
– Твоя повозка разбита, так, может, возьмешь одну из моих? Я человек небогатый, но кое-что у меня найдется, и для тебя я выберу самую лучшую, мой щедрый господин! Она легка, как птичье перышко, колеса у нее большие, прочные, сиденье мягкое, передок украшен бронзой, и сбруя при ней из толстой бычьей кожи, выкрашенной пурпуром. Прошу тебя, окажи мне честь, приняв ее! Как иначе ты отправишься в дорогу? Пойдешь пешком, имея такого коня? Боги меня не простят, если я допущу такое! А ты человек божий, ибо им угодна щедрость!
– Я согласен, – сказал Тревельян. – Только объясни мне, откуда у человека небогатого такая роскошная колесница.
– От молодого знатного нобиля, который пропил в моей харчевне и колесницу, и пару лошадей, и меч свой, и все запасное платье.
– Это сколько надо выпить! – восхитился Тревельян. – Он что же, провел у тебя целый год?
– Нет, четыре дня, но пил не один, поил солдат и всех прохожих и проезжих. А потом… да будет милостива к нему Таванна-Шихи… – хозяин описал над сердцем круг, – потом забрался на сигнальную башню и спрыгнул вниз. Говорят, от несчастной любви.
– Хорошая история для песни, – молвил Тревельян, тоже рисуя круг. – Ну, выводи свою колесницу!
* * *
В этом возке он на следующий день добрался до окраины Мад Дегги. Возок и правда был отличный, так что Тревельян не раз помянул несчастного влюбленного добрым словом. Его история казалась романтичной и заставляла вспомнить земную старину, Тристана и Изольду, Ромео и Джульетту, Лейлу и Меджнуна. Что-то искреннее, трогательное было в ней: все пропить, всех напоить и сигануть с высокой башни в любовном исступлении… Бесспорное свидетельство душевной широты! В текущую эпоху так на Земле не поступали, предпочитая ментотерапию, телепатическую чистку и другие методы, что избавляли от причинявшей горе страсти с полной гарантией. Впрочем, думал Тревельян, женщины тоже стали не в пример добрее, и теперь никто не гибнет от любви. Опять же, и наука не стоит на месте… Если совсем уж край и к недотроге никак не подобраться, можно компьютерную копию соорудить. Хоть в виртуальном пространстве, а все-таки любовь!
Когда такие размышления надоедали, он совершенствовал свое искусство колесничего. Азы были ему известны: щелкнешь бичом слева – левый поворот, щелкнешь справа – правый, огреешь по крупу – значит, жми, лошадка, побыстрей, а если поводья взять на себя, то это означает остановку. Но, кроме этих основных сигналов, имелись и другие, которые он знал в теории, а Даут – на практике. Лошади ценились здесь не только за красоту, выносливость и скорость бега, но также за ум; хорошо обученный конь понимал до тридцати сигналов, подаваемых голосом, щелканьем бича и натяжением поводьев. Похоже, Даут был с ними знаком и милостиво разрешал Тревельяну поудивляться его способностям.