«Наверное, сейчас я самый несчастный человек на свете. Если мое нынешнее состояние распространить на весь род человеческий, то вы бы не увидели ни единого веселого лица. И затрудняюсь сказать, станет ли мне когда–нибудь лучше? Боюсь, что нет. Оставаться в таком состоянии невыносимо: я должен или поправиться или умереть. Так мне кажется».
А в предыдущем письме к Стюарту, датированном двадцатым января, Линкольн пишет:
«В последние несколько дней я проявлял себя как самый постыдный ипохондрик. И потому, мне кажется, что доктор Генри необходим для моего существования. Увы, пот он не получит этого места, он уезжает из Спрингфилда. Так что ты понимаешь, насколько я заинтересован в данном деле».
Речь идет о назначении доктора Генри на должность почтмейстера Спрингфилда, так чтобы он имел возможность навещать Линкольна и поддерживать в нем желание жить. Друг ими словами, в этот период Линкольн находился на грани самоубийства. Или безумия.
А может, и того и другого сразу.
И вот, сидя над справочниками в библиотеке Сиэтла, я пришел к заключению, что сейчас Линкольн был бы классифицирован как маниакально–депрессивный психотик.
Самое же любопытное замечание, сделанное по этому поводу «Британской энциклопедией», звучало так:
«На протяжении всей своей жизни Линкольн демонстрировал некую «отстраненность», мешавшую ему быть в полной мере реалистом. Однако сей недостаток столь успешно прикрывался маской напускного реализма, что многие не слишком внимательные люди и вовсе не замечали этой странности его характера. Самого же Линкольна, похоже, вовсе не заботило, разоблачен он или нет. Он с готовностью плыл по жизни, позволяя обстоятельствам играть главенствующую роль в определении курса и постоянно разглагольствовал на тему, являются ли его земные привязанности результатом истинно реального восприятия духовной близости или же проистекают из приближения, более или менее, к фантомам его духа».
Затем «Британская энциклопедия» комментирует факты, касающиеся Энн Ратлидж. А также добавляет следующее:
«Они породили в нем глубокую чувствительность — наряду со склонностью к меланхолии и необузданной эмоциональной реакцией. Эти качества в чередовании с приступами бурного веселья являлись отличительной чертой Линкольна до самой его смерти».
Позже, в своих политических выступлениях он дает волю язвительному сарказму, что является, как я выяснил, характерным для маниакально–депрессивного психоза. В этом же заболевании следует искать корни чередования «бурного веселья» с «меланхолией».
Но больше всего меня убеждало в правильности моего диагноза следующее утверждение:
«Среди симптомов данного заболевания можно назвать скрытность, временами переходящую в замкнутость».
И далее:
«…также заслуживает рассмотрения такая его черта, которую Стивенсон назвал «чистосердечной бездеятельностью»
Самая же зловещая особенность, на мой взгляд, была связана с нерешительностью Линкольна. Данную черту вряд ли можно объяснить маниакально–депресивным психозом. Скорее, это являлось симптомом — если, вообще, могло считаться симптомом — интровертного психоза. Или шизофрении.
Я взглянул на часы: половина шестого — время обедать. Усталость сковала все мое тело, глаза болели. Я вернул все справочники, поблагодарил библиотекаря и вышел на холодную, продуваемую улицу, чтоб где–нибудь перекусить.
Мне было ясно, что человек, на чью помощь я так рассчитывал, являлся чрезвычайно сложной и глубокой личностью. Сидя в ресторане и поглощая обед — весьма неплохой, кстати сказать, я перебирал в уме все факты, почерпнутые из энциклопедии.
Вывод, к которому я пришел, оказался ошеломляющим: Линкольн был в точности, как я. Временами мне казалось, что там, в библиотеке, я перечитывал собственную биографию. С точки зрения психологии мы были похожи, как два боба в стручке. Таким образом, разобравшись в его проблемах, я получал ключ к решению собственных.
Линкольн все принимал близко к сердцу. Может, он и был «отстраненным», но никак не бесчувственным, совсем наоборот. В этом смысле он являлся полной противоположностью Прис, представлявшей собой тип холодного шизоида. Сочувствие, огорчение были просто написаны на лице Линкольна. Я уверен, он в полной мере переживал все беды военного времени, смерть каждого из своих солдат.
Зная все, мне трудно было поверить, что его так называемая «отстраненность» служила признаком шизофрении. Вдобавок, у меня имелся собственный опыт, касающийся Линкольна — его симулякра, если быть точным. В нем не чувствовалось той «чуждости», «инакости», которые так ранили меня в Прис.
Я испытывал искреннее доверие и симпатию к Линкольну, те самые чувства, которые, увы, не мог связывать с Прис. В нем ощущалось что–то очень человечное, теплое и доброе, какая–то врожденная уязвимость. Практика же общения с Прис подсказывала мне, что шизоид вовсе не беззащитен. Напротив, для него характерно стремление к безопасности. Шизоид старается занять такую позицию, откуда он мог бы наблюдать других людей в чисто академической манере, не вмешиваясь и не подвергая себя никакой опасности. Стремление сохранять дистанцию является самой сутью людей, подобных Прис. Необходимость сближения с людьми, как я мог заметить, вызывала у Прис наибольший страх. Причем этот страх часто граничил с подозрительностью, заставляя подчас предполагать у людей мотивы, вовсе им не свойственные. Мы были такие разные с Прис. Мне доводилось видеть, как она время от времени переключается и превращается в параноика. Я связывал это с тем, что Прис не хватало знания истинной человеческой натуры. Она испытывала дефицит ни к чему не обязывающего повседневного общения, то есть именно того, в чем Линкольн поднаторел еще в юности. В конечном итоге, именно здесь крылась разница между ними обоими. Линкольну были известны все парадоксы человеческой души, ее сильные и слабые стороны, ее страсти и ее благородство, а также еще множество более или менее случайных черточек, которые служили в своем многообразии для того, чтобы прикрывать это внутреннее бурление. Старина Эйб достаточно поскитался и повидал на своем веку. Прис же, в отличие от него, усвоила жесткое схематическое представление, некую кальку человека. Абстракцию, внутри которой она жила.
Этим объяснялась ее недосягаемость.
Завершив свой обед, я расплатился по счету, оставил чаевые и вновь вышел в сгущающуюся темноту. Куда теперь? Очевидно, снова в мотель. Я поймал такси и поехал в обратном направлении.
Приблизившись к гостинице, я увидел свет в своих окнах. Управляющий поспешил ко мне, приветствуя на ходу.
— К вам посетитель. И он, о боже, как две капли воды похож на Линкольна. Как вы и говорили. Это не какой–нибудь мошенник или бандит? А то я впустил его в вашу комнату…
Я поблагодарил его и прошел в свой номер.
Там, откинувшись в кресле и вытянув через всю комнату длинные ноги, сидел симулякр Линкольна. Не обращая на меня никакого внимания, он сосредоточенно читал биографию Карла Сэндберга. Позади, на полу валялась небольшая дорожная сумка — его багаж.