– Помнится, в келье у премудрой ты говорил о них иное, – прервал компаньона Скиф.
– А что я говорил?
Память у Скифа была хорошей. Кивнув, он процитировал:
– Что в мире превыше женщин? Женщина в юные годы радует глаз, в зрелые становится сосудом наслаждения, а в старости – кладезем премудрости… Так?
– Так, – согласился Джамаль и со вздохом добавил: – Ты слишком молод, генацвале, слишком молод, дорогой мой… Ты еще не понимаешь, что все сказанное – правда. Все, до последнего слова! Таковы женщины! Тщеславны, но радуют глаз; капризны, но дарят нам счастье; обожают роскошь, но в горе и бедности – мудры…
Он пригубил золотистого вина и с наслаждением причмокнул.
Скиф, ухмыльнувшись, осмотрел компаньона с головы до ног. Вид у Джамаля был довольный, и выглядел он в своем одеянии из тонкой оленьей кожи, сменившем дикий шинкасский наряд, весьма представительно. Так, как полагается ценителю крепких вин и слабого пола!
– Жаль, пижама твоя пропала, – пробормотал Скиф и в свой черед потянулся к кувшину.
– Это отчего же? – приподняв бровь, поинтересовался Джамаль.
– Роскошная была вещь, как раз из тех, что по нраву женщинам. И был ты в ней неотразим, как мартовский павлин.
– Нет таких павлинов, дорогой, – сказал Джамаль, – есть мартовские коты. И еще – глупые эх-перты. Глядят они с тоской на небо и ждут ночи трех лун… Вах! Был бы я на твоем месте, генацвале!
– Ты и на своем хорош, – буркнул Скиф. – У тебя есть Тамма. И что она думает насчет развлечений в неположенное время? Ты хоть знаешь, чем это им грозит?
– Знаю. Но знаю и другое: Тамма – не моя женщина. Я здесь не останусь и с собой ее на Телг не возьму… не смог бы взять, даже если б захотел. А у тебя дела серьезные, дорогой! Так что ж заботиться, кого тебе девушка родит – сына или дочь? Все – твое, и она – твоя! А если с девушкой сложности… – Джамаль с задумчивым видом пригладил бородку. – Ну, тогда поступай как у нас на Кавказе!
– И как же? – спросил Скиф.
– А вот так! Сунь девушку в мешок – и за спину! Глядишь, Доктор вас обоих и перевезет… – Звездный странник усмехнулся. – Доставит прямиком из сна в реальность!
Скиф с сомнением покачал головой. Кавказский метод был хорош, но вряд ли подходил для Сийи – она и сама не затруднилась бы сунуть кого угодно в мешок, да и на Земле не стала бы изображать кавказскую пленницу. Пару минут он с безнадежностью размышлял о том, чем могла бы заниматься в Питере его возлюбленная амазонка, но вариантов имелось до ужаса мало. Ловить местных шинкасов, всяких киллеров, гангстеров да мафиози? Опасное занятие! Не для Сийи, разумеется, для пойманных; по ее представлениям, всякому шинкасу надо было перерезать глотку, не сходя с места.
Затем мысли Скифа повернулись к другому. Он попытался обнаружить в себе какие-либо изменения, вновь почувствовать ту непроницаемую и незримую стену, разделившую его с Гайрой при первой их встрече. Однако, кроме легкого опьянения, он не ощутил ничего; лишь хмель да беспокойство, что манипуляции премудрой могли сказаться на его талантах дайнджера. Но Харана, бог с жалом змеи, молчал – как всегда в спокойные моменты, и Скифу оставалось только ждать. Ждать, пока в него не нацелят нечто смертоносное и неприятное или пока он снова не окажется в Шардисе, чтобы попытать удачу в Большой Игре. Джамаль допил вино и сказал:
– Пожалуй, завтра можем ехать, дорогой. Тут наши дела закончены.
– Можем, – согласился Скиф. – Попробую я потолковать с местной первой леди насчет охраны… хоть десяток всадниц… И хорошо бы взять с собой одну из Видящих… Как ты полагаешь?
– На это не рассчитывай, Видящие не покидают город, как сказала Тамма. А вот девушку свою постарайся забрать. И про мешок не забывай! – Джамаль уставился на опустевший кувшин и глубокомысленно закончил: – Кавказский способ, генацвале, самый верный! Нет надежнее! Разве что самому залезть к девушке в мешок.
Что-то изменилось. Что именно, он не знал, и это тревожило его: впервые он мог констатировать лишь следствие, но не причину. Это казалось странным, ибо до сих пор он, Повелитель Сновидений, умел чувствовать любое движение путников, бродивших в тех мирах, что порождались их фантазией и его искусством. Он ощущал это как колебание струн Вселенской Арфы, как плавное скольжение огоньков, как некую мелодию из двух, трех или большего числа нот – смотря по тому, сколько сновидцев было отправлено в путешествие. Мелодия всегда оставалась постоянной, но струны подрагивали, то упруго натягиваясь, то ослабевая, и огоньки, обозначавшие людей, перемещались в пестром клубке предначертанного им мира. Но их блеск, цвет и сияние были столь же постоянными, как звуки, которые он улавливал днем и ночью, во время бодрствования и в период сна. Лишь два фактора могли повлиять на эти световые маяки, мерцавшие в его подсознании. Первым был знак тревоги, пароль, кодовое слово, названное инструктором; тогда один из огоньков вспыхивал, разгорался, сигнализируя об опасности, а струны арфы напрягались, готовые подчиниться его воле. Он успевал всегда; достаточно было потянуть за нужные нити, как странники, со всем их снаряжением, переносились из Мира Снов в Реальность. Вероятно, этот процесс совсем не занимал времени; он прикасался к струнам – разумеется, мысленно, – чувствовал всплеск серой мглы, которым отзывалось на его усилие То Место, и в следующее мгновение сновидцы оказывались под силовым коконом, в надежном мире Земли, в креслах, откуда они начали свой путь.
Была еще одна причина, способная влиять на яркость огоньков и натяжение струн. Они могли погаснуть, а нити – оборваться, что означало катастрофу, которую он не успел предотвратить. Подобного эффекта он не наблюдал ни разу, но догадывался, что погасшие огни и смолкнувшая мелодия означали бы гибель путников. Собственно говоря, он был в этом уверен, хотя восприятие случившегося являлось чисто субъективным и настолько личным, что он не сумел бы описать его словами. Впрочем, все, что он чувствовал и видел, было субъективным: и представление о Вселенной как о гигантской арфе с разноцветными струнами, и пестрые клубки миров, которые он находил, повинуясь фантазиям путников, и огоньки, мелодии, запахи и звуки, десятки других ощущений, непередаваемых и странных, но позволявших ему безошибочно ориентироваться в сложном вселенском лабиринте-в той картине Мироздания, которую сам он временами считал сном, фантомом, калейдоскопом ярких миражей, не имевших отношения к реальности.
Однако в реальности или во сне он должен был объяснить случившееся – если не встревоженному обсидиану, так себе самому. Он искал объяснение странной аномалии и не находил его; вновь и вновь он прикасался мыслью к двум огонькам, мерцавшим в радужном клубке Амм Хаммата, исследовал натяжение соединявших с ними струн, прислушивался к их слитной мелодии – мерным ударам колокола на фоне долгой протяжной ноты, подобной звуку горна, отпевающего вечернюю зарю. Звуки и тактильные ощущения, связанные с двумя путниками, чувство теплой шероховатости и прохладной стеклянистой гладкости оставались прежними, но их огоньки потускнели.