– Нет, я на самом деле был в Индии. Всегда мечтал туда попасть. А как узнал, что болен, понял, если не соберусь сейчас, то могу не успеть посмотреть на страну своей мечты. И поехал! Хотя мой друг, онколог, который поставил мне диагноз, запретил. Но я не послушал. Ну умру на месяц раньше, и что? Зато исполнил свою мечту.
– То есть ничего уже сделать нельзя?
– Медицина бессильна.
– Мне очень жаль, – только и мог сказать Энгельс.
– Не грустите, друг мой! – бодро молвил Верещагин. – Всех нас ждет одно и то же – смерть. И неважно, сколько лет нам будет, когда мы умрем. Главное, чтобы те годы, что нам отведены, были прожиты не напрасно. Мне же стыдиться нечего. И не о чем жалеть. Да, детей не родил, но может, это и к лучшему? Меня некому будет оплакивать, кроме коллег и приятелей.
– А сейчас вы как себя чувствуете?
– На удивление нормально. Я быстро устаю, у меня нет аппетита, но вот и все. Сильных болей нет. У меня мама тоже от рака умерла (может, он и вправду наследственный?), и она до последнего не мучилась. У нее просто вскакивали шишки на теле, которые хирург в поликлинике легко удалял, как жировики. А потом оказалось, у нее рак. Сгорела за месяц.
Он отпил кофе. Тот еще не остыл, и Борис отставил чашку.
– Знаете, что меня в данный момент больше всего расстраивает? – возобновил он разговор. – То, что я не успел встретиться с Василием.
– Думаете, он спас бы вас?
– Ну что вы, конечно, нет! Меня уже не спасти.
– Тогда почему вы сожалеете о том, что не успели?..
– О моей болезни пока не знает никто, кроме меня и моего друга-онколога. Сейчас вы еще. Но и все. Я не выгляжу больным. Я довольно неплохо себя чувствую, спокоен и не боюсь смерти. То есть колдун по каким-то внешним признакам не смог бы определить мою болезнь. Только почувствовать.
– Значит, вам просто хотелось его проверить?
– Очень! Я привык быть материалистом. Но иногда ловил себя на желании поверить в чудо… Знаете, как многие люди, не верящие в любовь, нет-нет да хотят испытать это чувство…
– Вы ведь и в нее не верите?
– Нет. Но в этом вопросе я уже разобрался, имел возможность убедиться в правильности своей теории. Встречался со множеством женщин. И ни с одной не случилось того самого, о чем так много пишут, поют, слагают стихи. Кто-то скажет, мне просто не повезло. А я думаю, это другие тешат себя глупыми мечтами. Я же материалист.
– И вам нужны доказательства?
– Да!
– А вы уверены, что, получив их, поверите? Всему можно найти логическое объяснение. Даже если б Василий поставил вам диагноз, вы бы сказали – попал пальцем в небо, повезло мужику. Потому что отказаться от того, во что верил многие десятилетия, практически невозможно. Пример тому мои родители!
– Что ж… – Борис задумался. – Очевидно, вы правы… Только теперь уже ничего не узнаешь, вот мне и жаль!
Он хотел сказать еще что-то, но дверь отворилась, и в кабинет впорхнула медсестричка Оленька. Девушка чудесная, нежная, красивая. Чем-то напоминавшая Энгельсу бывшую супругу Леночку в ее лучшие годы. Ни для кого в больнице не было секретом, что Оленька влюблена в Верещагина. Как пришла четыре месяца назад на работу, так голову потеряла. В этом нет ничего странного. Бориса женщины обожали, и обычно холостяк Верещагин этим пользовался. Но Оленьку в кровать не затащил. Все решили, остепенился и, очевидно, завел серьезные отношения с кем-то не из персонала больницы. Но теперь-то очевидно – просто поберег девушку. Избавил ее от страданий! Оплакивать человека, по которому сохла, совсем не то, что хоронить того, с кем была близка.
– Борис Борисович, – прочирикала Оленька. – Вы просили дать знать, когда Славина проснется.
– Проснулась?
– Да.
– Спасибо, Оленька.
Та одарила Верещагина лучезарной улыбкой и удалилась.
– Попьем кофе и пойдем, – сказал доктор.
– Думаете, она меня узнает? – спросил Энгельс.
– Все может быть. Наши пациенты непредсказуемы.
Они быстро допили кофе и вышли из кабинета. Никого в палаты к пациентам не пускали, только Славина. Верещагин сделал для него исключение. Прежде всего потому, что больных со стажем госпитализации двадцать лет никто не навещал. Первые несколько лет – да, а потом про них забывали. Особенно про стариков. Да и не было среди пациентов людей такого возраста, как мать Энгельса. Максимум до шестидесяти доживали. А госпоже Славиной исполнилось семьдесят пять.
Когда Энгельс вошел в палату, мама сидела на кровати, ела. Каша, йогурт, булочка и чай. Скудный больничный завтрак, но вполне съедобный. И пусть сейчас время обеда, больная же только что проснулась. К тому же она и это есть вряд ли будет. Ее обычно подташнивает после лекарств.
– Добрый день, мама, – приветствовал ее Энгельс. Он всегда именно так здоровался с ней, называя мамой. И ни разу не услышал ответа.
– Здравствуй, сынок…
Энгельс ушам своим не поверил. Сынок? Она сказала – сынок?
– Ты узнаешь меня? – пораженно спросил Славин.
– Конечно. Ты сын мой. Энгельс. Мы давно не виделись. Только не пойму почему. – Она осмотрелась. – А где я? Это что, дом престарелых?
– Почему ты так решила?
– Я вижу свои морщинистые руки. Они не такие, как я помню. Значит, я сейчас очень старая. И обстановка казенная. Я не дома. Вот и напрашивается единственный вывод…
Верещагин сделал большие глаза. Его пациентка рассуждала как совершенно нормальный человек. Такой он ее еще не видел!
– Мама, ты в больнице, у тебя не очень хорошо дела обстоят со здоровьем, – терпеливо объяснил Энгельс.
– Я чувствую слабость, – кивнула старуха. – А чем я больна?
– Ты что-нибудь помнишь?
Она наморщила лоб.
– Отец твой умер… Да?
– Мам, это было давно.
– Наверное. Ведь тогда ты был молодым, а теперь… – Она протянула руку, желая погладить Энгельса по лицу. Он подставил щеку. Для матери высшим проявлением любви было это короткое прикосновение. – Сколько же я тут?
– Двадцать лет.
– Так много? – ахнула она. – А почему я ничего не помню?
– У вас была травма головы, – ответил ей Верещагин.
Она нахмурилась. Все морщины сразу углубились, и Энгельс, глядя на лицо матери, думал о том, какая она старенькая. «Ей совсем немного осталось, как бы я хотел, чтоб последние дни своей жизни она провела не здесь, а дома. Со мной и внуком. Я так хочу их познакомить, а то ведь она даже не знает, что стала бабушкой…»
Пока Славин мечтал о том, как привезет мать домой, она силилась вспомнить, что с ней происходило в минувшие двадцать лет. К счастью, ей это не удалось.