— Да; Саша, прости меня за глупость…
— Это не глупость.
— Все равно как это назвать — глупость или нервный срыв — просто прости меня.
— Я ни на грамм не обиделся. Мне не за что тебя прощать. Я знаю, что мы любим друг друга, и хорошо, что понимаем друг друга так же, как и любим. Такие разговоры, как сегодняшний — очень важны. После этого между нами появляются еще какие-то, дополнительные, связующие нити. Правда, Алина?
— Конечно.
— Я люблю тебя.
— И я тебя люблю.
Они не сговариваясь встали навстречу друг другу, и их губы слились в долгом, сладком и нежном поцелуе.
Не разжимая объятий, забыв про шампанское и стынущую картошку, они пошли в спальню, пользуясь тем, что Никитка спал, а родителей не было дома, и так хорошо, как в эти минуты, им, наверное, еще никогда не было…
* * *
Вечером того же дня, как обычно, они всей семьей собрались у телевизора.
Хроника дня, передаваемая в «Вестях», утомляла привычным ходом событий — Чечня, приближающиеся выборы, экономические реформы, международные контакты, жизнь в странах СНГ, официоз…
Лишь один сюжет выбился вдруг из этого будничного ряда сообщений:
«Вчера ночью, — сообщил ведущий программы, в то время как на экране возник силуэт стоящего на взлетной полосе самолета, озаряемого вспышками выстрелов (чувствовалось, что съемка велась мощным телеобъективом с весьма приличного расстояния — многие детали были смазаны, не видны), — в час ноль девять в аэропорту Минеральных вод террористами был захвачен самолет с восьмьюдесятью заложниками на борту, который должен был выполнить рейс Владикавказ — Москва.
Террористы потребовали прекратить войну в Чечне, вывести из республики федеральные войска.
Затем от них поступило новое требование — разрешить вылет в одну из стран Ближнего Востока.
Ближе к вечеру террористами был убит один из заложников. Им оказался старший лейтенант Воробьев из состава федеральных войск, обеспечивающих конституционный порядок в Чечне, который направлялся в кратковременный отпуск.
В семь часов вечера силами подразделений специальных сил самолет был взят штурмом, террористы уничтожены. Никто из заложников во время операции не пострадал.
По непроверенным данным, несколько бойцов из отряда спецназначения, участвовавших в штурме самолета, ранены, один — убит. Операция по освобождению заложников была проведена в атмосфере глубокой секретности. Как только нам станут известны новые подробности этого трагического инцидента, мы обязательно познакомим с ними наших телезрителей».
Как обычно, после этого замелькали спорт, погода, реклама… Но все это уже не интересовало собравшихся у телевизора людей — в комнате стояла мертвая тишина.
Банда почувствовал, как нервно и испуганно сжала его руку сидевшая рядом с ним Алина, теснее прижавшись к его плечу.
А Большаковы — Владимир Александрович и Настасья Тимофеевна — как по команде, одновременно повернули головы к Банде — ведь его вызвали по тревоге именно в эту ночь!
Банда понял, что Алина, конечно же, рассказала родителям о том, что его пейджер выдал при вызове невиданный доселе сигнал.
Он понял, что они обо всем догадываются.
Отпираться, уверять их, что его там не было, он счел бессмысленным. Потому он сказал спокойно, как о чем-то совершенно обычном и будничном:
— Все прошло хорошо. Ребята сработали, как положено. Претензий у меня не было.
Он помолчал еще несколько секунд, а затем, чуть тише, добавил, обращаясь к Алине и ласково обнимая ее за худенькие плечи:
— Завтра в двенадцать похороны Ромы Ставрова. Пойдешь со мной?
— Конечно, пойду, командир, — просто и спокойно ответила жена.
— Я посижу с Никиткой, вы не беспокойтесь, — торопливо добавила Настасья Тимофеевна…
Все получилось так, как Николай Самойленко и думал, вернее, так, как он и не смел думать и на что не смел надеяться — Наташа, увидев его, все поняла с полуслова, и уже на следующий день они сидели в посольстве Украины в Белоруссии, оформляя документы на законное бракосочетание между гражданами двух соседних и некогда весьма братских республик.
А еще несколько недель спустя молодые обвенчались, по настоянию мамы Наташи, в православном кафедральном соборе Минска, отметив свое вступление в брак с родными и подружками невесты нешумным ужином в небольшом кафе Дома печати.
В тот же вечер молодожены переселились в трехкомнатную квартиру Сенько, а потом уехали в свадебное путешествие, решив провести медовый месяц на пляжах Кипра…
* * *
Николай долго не мог привыкнуть к белорусской журналистике.
Он прочитывал множество газет, днями смотрел местное телевидение, часами слушал радио.
То, что он обнаружил, его не просто удивило — убило. После традиций московской и даже после одесской прессы ему казалось, что работа белорусских коллег протекает в совсем иной, какой-то даже ирреальной системе координат — они по-иному смотрели на жизнь, по-иному писали, они по-иному реагировали на все происходящее.
Если газета считалась независимой и демократической, и если ее материальное состояние позволяло не бояться за завтрашний день, ее отношение к власти выражалось в жесточайшей, суровой и беспощадной критике. Доброе слово в адрес президента или правительства обнаружить здесь было попросту невозможно. Складывалось впечатление, что у руля страны находятся люди исключительно наглые, глупые, недальновидные и подлые.
С другой стороны, официальные издания вообще не пытались хотя бы намеком подвергнуть действия властей хоть какой-то критике, даже той, которую президент этой страны любил называть вслед за Горбачевым «конструктивной». Весь «конструктивизм» критики заключался в праве критиковать что угодно, кроме политики президента и руководимого им кабинета министров. Сказать хоть слово правды о нездоровом стремлении первого лица государства подчинить себе все и вся или о странном желании Управления делами администрации президента присвоить себе все государственное имущество не имел права никто.
Более того, здесь, в Белоруссии, болезненно воспринималось любое, самое незначительное, замечание в адрес властей. Так называемые «вертикальщики» — назначенные президентом руководители более низкого звена — нервничали по поводу каждого не слишком приветливого слова, высказанного в их адрес, и реагировали немедленно и жестоко, привлекая для расправы с журналистами все имеющиеся под рукой средства — от административного нажима и налогового пресса до судебных процессов с миллионными исками.