Сежур заметил беспокойство в ее глазах и, угадав причину, сказал:
— Сегодня мы едем ко двору султана в Джокьякарту.
Гэм облегченно кивнула.
— Да, и скоро.
Автомобиль ехал по островному плоскогорью, перегоняя на хорошей дороге многочисленные садо, маленькие тележки с единственным пассажиром, который сидел спиной к вознице. На ходу тележки сильно раскачивались и пружинили на рессорах, запряжены они были тиморскими пони, которые, звеня бубенцами, бежали бодрым галопом. Смугло-желтые, обнаженные до пояса китайцы с жилистыми спинами терпеливо мчали свои коляски-рикши, в которых солидно потели пухлые голландки. Воловья упряжка меланхолично стояла на обочине. У вола были красивые, широко расставленные рога; он безучастно стоял подле жестикулирующих чернозубых мужчин, которые, не переставая жевать сири1, обозревали сломанное колесо. В телеге теснились яванки в ярких цветастых нарядах из батика и щебетали между собой, как стайка жаворонков. Автомобиль вызвал у них живейшее любопытство и бурю восклицаний. Некоторые женщины были в золототканых покрывалах, с большими серьгами в ушах.
Автомобиль свернул в аллею чечевичных деревьев. Крупные ярко-алые цветы покачивались на верхушках, свисали с ветвей, точно небрежно наброшенная накидка. Дорога широкими витками пошла вверх. Вокруг высились вулканы, похожие на громадные кротовьи кучи. Из кратера Бромо1 тянулась к небу дымная спираль.
Темно-зеленые леса взбирались по склонам белесо-розовых и серых гор. На полпути к вершине они устало останавливались, выпуская голый конус из своих объятий. Повсюду огромные плантации кофе, табака, кокосовых пальм. Блеклые террасы рисовых полей припорошены серебряной дымкой. Средь зелени рощ глядятся в спокойную гладь водоемов трехэтажные кровли мусульманских молелен.
Прячась за тамариндами и хинными деревьями, дремали, словно забытые временем, белые бунгало. Но вот вдоль дороги замелькали изящные, крытые почерневшими пальмовыми листьями домики на сваях, перемежаясь разрисованными, сплошь резными рисовыми амбарами с широкими изогнутыми крышами. Приближался город.
Хрупкие индийцы в белых одеждах бесшумно шагали в толчее суетливых китайцев. Сежур свернул в сады предме-стья и затормозил у дома своего друга. Дородный голландец вышел навстречу. Белоголовые ребятишки обступили Гэм, с любопытством разглядывая ее. Супруга голландца страдала одышкой; курчавые волосы выдавали примесь негритосской крови2. Она просияла от радости и пригласила гостей на веранду обедать.
Там хозяйка с таинственным видом принялась готовить для Гэм какое-то особенное блюдо: наполнила тарелку рисом и перемешала с мелко нарезанными кусочками сушеной и свежей рыбы, рубленой курятиной, утятиной, омлетом и по-всякому приготовленными яйцами, добавила чатни3, бомбейской пшеницы, имбиря, луку, перцу, каких-то яванских пряностей. Потом ободряюще кивнула. Гэм нерешительно принялась за еду и в конце концов храбро съела всю порцию. Смуглая босоногая девочка принесла фрукты. Гэм обрадовалась сочной свежести мясистых, нежных, только что со льда слив, ароматным дыням, красной хурме, роскошным папайям, манго, колючим рамбутанам, но, когда подали дуриан, пришла в ужас и едва не сбежала от жуткого смрада этого маслянистого плода, которым в джунглях лакомятся тигры. Впрочем, скоро она взяла себя в руки, отведала и поразилась — вкус был изумительный, что-то вроде тающего во рту орехового крема, кофе и сбитых сливок.
Под вечер Гэм и Сежур отправились на прием во дворец султана. Через сады с цветочными клумбами, мимо бассейнов, где обычно купались султанские жены, они добрались до дворцовой террасы, возле которой стояли два слона, которые вдруг подняли хоботы и оглушительно затрубили. Множество яванцев высыпали из дворца и пали ниц. Важный церемониймейстер провел гостей в зал со стенами, затянутыми яркими индийскими тканями. По краю теснились яванцы в праздничных нарядах — ярко-красных штанах и зеленых или белых куртках. Несчетные принцы, присев на корточки и согнувшись в низком поклоне, скользили по плиточному полу к трону султана, скрытому за бисерным занавесом.
Следом за церемониймейстером Гэм и Сежур прошли к султану, который тотчас узнал Сежура и, раздвинув бисерные нити, оживленно с ним заговорил. Лицо у султана было крупное, выразительное, брови густо подведены черной тушью. Он повернулся к Гэм и о чем-то спросил Сежура по-малайски. Тот отрицательно покачал головой и ответил, тоже по-малайски. После чего султан пригласил Гэм навестить его еще раз, вечером: будут играть гамеланы1.
Султанские жены почти все были родом из провинции Преангер. Хрупкие, меланхолически грациозные, с прекрасными глазами ланей. Гэм впервые видела кожу такого теплого золотистого оттенка.
В чистых денниках султанских конюшен, которыми управлял седобородый немец, стояли австралийские вороные и роскошные соловые жеребцы. Во внутренних двориках кратона2 играли чумазые ребятишки. Прислоненные к стене зелено-золотые почетные зонтики свидетельствовали об их королевском происхождении. По соседству от детей слонялись жующие бетель3 слуги.
Ночь настала быстро. Точно остров света, сиял во тьме сада дворцовый зал. Придворные сидели на корточках, прямо на выложенном плиткой полу. Только султан гордо восседал на троне. Но вот в размеренных дерзких ритмах древнего танца воинов вступил гамелан.
В зал медленно вошли танцовщицы. Обнаженные до пояса, лишь с узенькой золотой повязкой на груди. Роскошные бедра обтянуты персиковыми и изумрудными шелками. Под туго натянутой тонкой тканью каждое движение было немыслимо соблазнительным.
Девушки исполнили сцену из героического эпоса и танец масок — топенг. Потом музыка изменилась, гамелан заиграл тише, мягче. Гэм вся обратилась в слух. Печальные звуки медных тимпанов, глухая дробь барабанов, аккорды сионгов и арф, рыдающий напев каких-то незнакомых инструментов, похожих на цитры и скрипки. Мелодия была исполнена такой сладостной певучести, что казалось, странная эта музыка рождается не под пальцами двух десятков туземцев, а просто каплет откуда-то из ночи, из благоуханных садов, с темного звездного неба, изливаясь в трепетную меланхолию замирающих созвучий. Когда почти все инструменты умолкали и внезапно обозначалась синкопированная, дрожащая, живая мелодия, а потом тихо вступали гудящие, словно пчелиный улей, гонги, звонко откликались медные тимпаны, рассыпалась серебряными арпеджио арфа и на фоне этого вихря то взлетали, то опадали голоса струнных, — ты будто внимал концерту сам?ой южной ночи, пробужденной музыке сфер с ее серафимской песнью.
Султан встал и вместе с тремя стройными танцовщицами-бедайо исполнил лирическую импровизацию. Широко раскинув руки, точно порхающие бабочки, девушки мягко кружили подле него. Мало-помалу движение замедлялось, успокаивалось, шаги становились все мельче, пока танцовщицы наконец не замерли на цыпочках, чуть вздрагивая и покачиваясь. Но все чувство, вся выразительность сосредоточились в запрокинутых лицах и руках. Ладони ожили, руки, словно цветущие ветви на ветру, со змеиной грацией выписывали плавные круги и спирали, пальцы неуловимо играли, танцевали одни только руки — одни только запястья, красивые узкие ладони и пальцы, только в них струилась выразительность, тогда как тело было недвижно.