— В каждой гостинице много плачут, — заметил Мойков.
— И в «Рице» тоже?
— В «Рице» плачут, когда происходит биржевой крах. А у нас — когда человек вдруг в одночасье понимает, что он безнадежно одинок, хотя раньше так не думал.
— Но ведь с тем же успехом этому можно радоваться. Даже отпраздновать свою свободу.
— Или свою бессердечность.
— А что, этот Кики умер?
— Хуже! Заключил помолвку. С женщиной! Вот где для Рауля главная трагедия. Если бы Кики обманул его с другим homo, это осталось бы в семье. Но с женщиной! Переметнуться в лагерь вечного врага! Это же предательство! Все равно что против святого духа согрешить!
— Вот бедолаги! Им же вечно приходится воевать на два фронта. Отражать конкуренцию мужчин и женщин.
Мойков ухмыльнулся.
— Насчет женщин Рауль одарил нас тут не одним интересным сравнением. Самое незамысловатое было — тюлени без шкурок. И по поводу столь обожаемого в Америке украшения женщины — пышного бюста — он тоже высказывался. Трясучее вымя млекопитающих выродков — это еще самое мягкое. И лишь только он представит своего Кики прильнувшим к такому вымени — ревет, как раненый зверь. Хорошо, что ты пришел. Тебе к катастрофам не привыкать. Надо отвести его в номер. Не оставлять же его здесь в таком виде. Поможешь мне? А то он весит больше центнера.
Мы пошли в угол к пальмам.
— Да вернется он, Рауль! — начал Мойков увещевающим тоном. — Возьмите себя в руки! Завтра все наладится. Кики к вам вернется.
— Оскверненный! — прорычал Рауль, возлежавший на подушках, словно подстреленный бегемот.
Мы попытались его приподнять. Он уперся в мраморный столик и заверещал. Мойков продолжал его уговаривать:
— Ну оступился, с кем не бывает, Рауль? Это же простительно. И он вернется. Я такое уже сколько раз видывал. Кики вернется. Вернется, полный раскаянья.
— И оскверненный, как свинья! А письмо, которое он мне написал?! Эта паскуда никогда не вернется! И мои золотые часы прихватил!
Рауль снова взвыл. Пока мы его поднимали, он успел отдавить мне ногу. Всей своей стокилограммовой тушей.
— Да осторожнее, старая вы баба! — чертыхнулся я, не подумав.
— Что?
— Ну да, — сказал я, тут же остыв. — Вы ведете себя как плаксивая старая перечница.
— Это я старая баба? — переспросил Рауль, от неожиданности заговорив более или менее человеческим голосом.
— Господин Зоммер имел в виду совсем другое, — попытался успокоить его Мойков. — Он плохо говорит по-английски. По-французски это звучит совсем иначе. Это большой комплимент.
Рауль отер глаза. Мы с тревогой ждали нового припадка истерики.
— Это я-то баба? — уронил он неожиданно тихим и глубоко оскорбленным голосом. — Это мне сказать такое!
— Он во французском смысле, — продолжал импровизировать Мойков. — Там это большая честь! Une femme fatale! [23]
— Вот так и остаешься один, — произнес Рауль трагическим голосом, поднимаясь без всякой посторонней помощи. — Покинутый всеми!
Мы без труда довели его до лестницы.
— Несколько часов сна, — увещевал Мойков. — Две таблетки секонала, можно и три. А завтра утром крепкий кофе. Сами увидите, все будет выглядеть совсем иначе.
Рауль не отвечал. Мы тоже его покинули. Весь мир его бросил! Мойков повел Рауля вверх по лестнице.
— Завтра все будет проще! Кики ведь не умер. Просто юношеское заблуждение.
— Для меня он умер! Мои запонки он тоже забрал!
— Да вы ведь сами их ему подарили! На день рожденья. К тому же он в них вернется.
— И что ты так возишься с этим жирным боровом, — спросил я Мойкова, когда тот вернулся.
— Он наш лучший постоялец. Ты его апартаменты видал? Если он съедет, нам придется поднять цены на остальные номера. И на твой тоже.
— Боже правый!
— Боров там или ангел небесный, только каждый страдает, как умеет, — заметил Мойков. — В горе нет знаков различия. И смешного тоже ничего нет. Уж тебе-то пора бы это знать.
— Да я знаю, — сказал я пристыженно. — Хотя различия все-таки есть.
— Это все относительно. У нас тут была горничная, так она в Гудзоне утопилась только из-за того, что сын стибрил у нее несколько долларов. Она не могла пережить такого позора. Может, скажешь, и это смешно?
— И да, и нет. Не будем спорить.
Устремив глаза к потолку, Мойков напряженно прислушался.
— Хоть бы он ничего над собой не учинил, — пробормотал он. — У этих экстремистов по жизни короткие замыкания случаются гораздо чаще, чем у нормальных людей.
— Горничная, та, что утопилась в Гудзоне, тоже была экстремисткой?
— Она была просто несчастной бедной женщиной. Ей казалось, что у нее нет выхода, — хотя ей были открыты все пути. Как насчет партии в шахматы?
— С удовольствием. Но сначала давай-ка выпьем по рюмке водки. Или по две. А то и больше, если захотим. Продай мне бутылку. Сегодня я хочу заплатить.
— С чего это вдруг?
— Я работу нашел. Месяца на два.
— Отлично! — Мойков прислушался, глядя на дверь.
— Лахман, — сказал я. — Такую походку ни с чем не спутаешь.
Мойков вздохнул.
— Не знаю, может, это все от луны, но сегодня, похоже, нас вечер экстремистов.
После Рауля Лахман казался скорее почти спокойным.
— Садись, — приказал я. — Ничего не говори, выпей рюмку водки и думай об изречении: «Бог кроется в детали».
— Что?
Я повторил изречение.
— Чушь какая! — фыркнул Лахман.
— Ладно. Тогда вот тебе другое: «Будем отважны, раз уж нам не дано умереть». Благодаря Раулю все эмоции здесь на сегодня растрачены.
— Я не пью водку. Я вообще не пью, пора бы тебе запомнить. Ты еще в Пуатье хотел напоить меня бутылкой вишневого ликера, которую ты где-то украл. По счастью, мой желудок вовремя взбунтовался, иначе я наверняка угодил бы в жандармерию. — Лахман обратился к Мойкову: — Она вернулась?
— Нет. Пока нет. Только Зоммер и Рауль. Оба взвинчены до предела. По-моему, сегодня полнолуние.
— Что?
— Полнолуние. Давление повышает. Иллюзии окрыляет. Убийц и маньяков воодушевляет.
— Владимир, — простонал Лахман. — С наступлением темноты шуточки насчет других лучше бы оставлять при себе. У людей в эту пору своих забот хватает! А больше никого не было?
— Только Мария Фиола. Пробыла ровно час и двенадцать минут. Выпила рюмку водки, потом еще полрюмки. Попрощалась и укатила в аэропорт. Вернется из вояжа дня через два. Поехала на показы одежды и съемки. Достаточно ли информации для агента безнадежной любви, господин Лахман?