— Что вы, у меня к этому нет ни малейшего таланта, — поспешил заверить я.
Он предложил мне тонкую длинную сигару. Судя по всему, это был добрый знак: вот и Силвер, перед тем как взять меня на работу, тоже сигарой угощал. Правда, у Силвера сигара была бразильская, а здесь настоящая гавана. Я про такие только слышал, курить же ни разу не курил.
— Картины — они как живые существа, — изрек Блэк. — Как женщины. Их нельзя показывать всем и каждому, если хочешь, чтобы они сохранили свое очарование. И свою ценность. Вы понимаете, о чем я?
Я кивнул. Хотя ни черта не понимал — обычная банальная фраза, даже не банальная истина.
— По крайней мере, для торговца искусством это так, — продолжал вещать Блэк. — Картины, которые слишком часто выставляются, на нашем профессиональном языке называются «оторвами». В отличие от «девственниц», которые всю жизнь находятся в одних руках, в частном владении, где их почти никто не видит. Среди знатоков такие картины ценятся выше. Не потому, что они лучше других, а потому, что дарят истинным ценителям радость открытия.
— И за это ценители больше платят?
Блэк кивнул.
— Это так называемый зуд сноба. Но хороший зуд. Потому что бывают и извращенцы. Особенно в наши дни. Это все от войн. Состояния меняют владельцев. Одни стремительно утрачиваются, и столь же стремительно возникают другие. Старые коллекционеры вынуждены продавать, а новые… у них полно денег, но это не знатоки. Чтобы стать знатоком, нужны время, терпение и любовь.
Я слушал его, а сам лихорадочно думал только об одном: возьмет он меня на работу или нет. И понемногу начал сомневаться: уж больно далеко он забрел в своих рассуждениях, вместо того чтобы продолжить проверку моих знаний или уже сделать предложение насчет жалованья. Правда, тем временем Блэк поставил на мольберт новую картину.
— Это вам о чем-нибудь говорит?
— Это Моне. Женщина в поле с маками.
— Вам нравится?
— Великолепно! Какой покой! Это солнце Франции! — А про себя добавил: «И лагерь для интернированных».
Блэк вздохнул.
— Продал. Человеку, который делает бомбы. Он любит мирные пейзажи.
— Жаль. Нет бы ему любить батальные полотна и производить косметику.
Блэк бросил на меня быстрый взгляд, в глазах его мелькнули веселые искорки. Потом он жестом пригласил меня в соседнюю комнату — она была вся обита серым плюшем, а из обстановки, кроме мольберта, скромно предлагала только софу, низенький столик и несколько кресел.
— Я часто сижу здесь по утрам среди нескольких картин, — сказал хозяин. — Иногда только с одной. В обществе картины вы никогда не будете одиноки. С картиной можно разговаривать. Или, что еще лучше, — картину можно слушать.
Я кивнул. Перспектива получить у него место представлялась мне все более и более сомнительной. Блэк говорил со мной, как с клиентом, которого он изощренным образом хочет подбить на покупку. Но с какой стати? Он же знает, что я не клиент. Может, Блэк считает, что я смогу затащить к нему Танненбаума-Смита? Либо он действительно говорит со мной искренне, и тогда он просто одинокий богатый человек, который не слишком счастлив в своем ремесле. Для меня-то зачем ему ломать комедию?
— Великолепный Моне! — сказал я еще раз. — И надо же, чтобы все это существовало одновременно: и картины, и война, и концлагеря! Даже не верится!
— Это картина, написанная французом, — заметил Блэк. — Не немцем. Может, именно это что-то объясняет.
Я не согласился.
— Есть и немецкие картины в том же духе. Причем много. Вот что самое удивительное.
Реджинальд Блэк вытащил откуда-то янтарный мундштук и вставил в него свою сигару.
— Ну что ж, мы можем попробовать поработать вместе, — сказал он мягко. — Особо выдающихся знаний от Вас здесь не потребуется. Куда важнее надежность и умение молчать. Как насчет восьми долларов в день?
Своей необычной сигарой, тишиной комнаты, покоем картин и негромким голосом он меня почти загипнотизировал. Но сейчас я разом очнулся.
— Сколько я должен работать?
— С девяти утра до пяти-шести вечера. Час на обеденный перерыв. Вообще-то в нашем деле твердый рабочий день установить трудно.
— Господин Блэк, — сказал я, окончательно возвращаясь с небес на землю. — Это примерно столько же, сколько зарабатывает хороший посыльный.
Я думал, он мне сейчас скажет, что никакого другого места я, в сущности, и не заслуживаю. Но Блэк оказался не так прост. Он до цента высчитал мне, сколько зарабатывает в день хороший посыльный. Получалось, что у того жалованье скромнее.
— На меньшую сумму, чем двенадцать долларов, я пойти не могу, — сказал я. — У меня долги, их надо отрабатывать.
— Уже?
— Да. Я должен адвокату, который обеспечивает мне вид на жительство.
Блэк неодобрительно покачал лысой головой, одновременно исхитрившись погладить свою черную, как смоль, бородку. Это был непростой гимнастический трюк — скоординировать два столь разных движения, — и он вполне ему удался. Складывалось впечатление, что мои долги, этот мой новый, внезапно обнаружившийся недостаток, заставляют его еще раз вернуться к вопросу, брать меня или не брать. Наконец-то хищник показал когти.
Но и я не зря набирался у Людвига Зоммера уму-разуму. По части словесной казуистики тот, пожалуй, мог бы и Блэка за пояс заткнуть. И новый синий костюм я неспроста покупал. Со своей застенчивой улыбочкой Блэк разъяснил мне, что как-никак я стану работать у него нелегально и, значит, не буду платить налоги. Кроме того, мой английский отнюдь не безупречен. Вот тут-то я его и подловил. Зато я говорю по-французски, заявил я, а в бизнесе с французскими импрессионистами это большой плюс. Блэк вяло отмахнулся, но в итоге согласился дать мне десять долларов в день и пообещал, если я хорошо войду в дело, еще вернуться к вопросу о моем жалованье.
— У вас к тому же будет много свободного времени, — сказал он. — Я часто в отъезде. Тогда и работы нет.
Мы сошлись на том, что я начну через неделю.
— В девять утра. Торговля искусством начинается не в восемь, а в девять. — Он вздохнул. — Вообще-то это должна быть никакая не торговля, а любовное общение знатоков надумавших обменяться частью своих сокровищ. Вам не кажется?
Вот уж никак не кажется. На мой взгляд, это скорее такое общение, участники которого в любой момент готовы растерзать друг друга в клочья. Но подобных вещей я не стал говорить.
— Да, это был бы идеальный случай, — заметил я.
Блэк кивнул и поднялся.
— Кстати, почему это у вашего друга Танненбаума совсем нет картин? — как бы невзначай полюбопытствовал он на прощанье.
Я передернул плечами. Сколько помню, я видел у Танненбаума только превосходные натюрморты, да и те на столах, в съедобном виде.