– Конечно, не отпустил бы.
– На одном из поворотов я резко крикнул, что было мочи:
– Внимание! Слева!
Неожиданный крик подействовал прежде, чем Георг успел что-нибудь сообразить. Его голова машинально метнулась влево, он нажал на тормоз и крепче вцепился в рулевое колесо. Я бросился на него. Лезвие в пробке было невелико, но я мгновенно полоснул им по шее и дальше, наискось, по горлу. Он бросил руль, потянулся руками к горлу, но вдруг обмяк и повалился влево. Он задел ручку, дверца распахнулась. Машину занесло в сторону, она въехала в кусты и остановилась. Георг вывалился из машины. Из горда у него хлестала кровь, он хрипел.
Я перешагнул через него, прислушался. Меня обняла звенящая тишина, в которой шум мотора, казалось мне, отдавался громом. Я выключил мотор, и тишина сменилась шорохом ветра. Наконец, я понял, что то шумела у меня кровь в ушах.
Я осмотрел Георга, потом начал искать лезвие бритвы с куском пробки. Оно слабо поблескивало на подножке машины. Я схватил его и стал ждать. Может быть, он еще жив и сейчас бросится на меня. Но он только дернулся раз, другой и затих. Я отбросил лезвие, но тут же подобрал его и зарыл в землю.
Я выключил фары и прислушался. Все было тихо. До этого я ничего не решил заранее и теперь должен был действовать быстро. Чем позже меня обнаружат, тем лучше.
Я снял с Георга одежду и связал ее в узел. Тело я оттащил в кусты. Пройдет порядочно времени, прежде чем его найдут, а потом потребуется еще время для того, чтобы установить, кто он такой. Может быть, на мое счастье, его просто спишут как неизвестного. Я попробовал мотор автомашины. Все было в порядке. Я дал задний ход и выехал на дорогу.
В машине я нашел карманный фонарь. На сиденье и дверце была кровь, но кожа отчищалась легко. Я остановился у канавы и рубашкой Георга вымыл сиденье, дверцу и подножку. Я светил фонарем и тер до тех пор, пока не стало совершенно чисто. Потом я вымылся сам и сел в машину. Сидеть за рулем там, где сидел Георг, было тяжело, и меня все время пробирала дрожь отвращения. Мне все время казалось, что он вот-вот из темноты набросится на меня сзади.
Я погнал машину вперед.
Я поставил машину недалеко от дома в боковом переулке. Шел дождь. Я перешел через мостовую и глубоко вздохнул. Постепенно давала знать о себе боль во всем теле. Я остановился перед витриной одного магазина, в котором была разложена рыба, и взглянул в зеркало сбоку. В его неосвещенной темно-серебристой плоскости трудно было рассмотреть что-либо, я разобрал только, что лицо у меня было в кровоподтеках и ссадинах.
Я глубоко вдыхал влажный воздух. Мне казалось невероятным, что я еще под вечер был здесь: с тех пор позади легла пропасть.
Мне удалось незаметно проскользнуть мимо привратницы. Она уже спала и только что-то пробормотала вслед. Ничего особенного в том, что я вернулся поздно, для нее не было. Я быстро пошел вверх по лестнице.
Элен не было. Я оглядел кровать и шкаф. Канарейка, разбуженная светом, принялась петь. За окном появилась кошка с горящими глазами – словно неприкаянная душа.
Я подождал, затем проскользнул по коридору к Лахману и тихо постучал.
Он тотчас же проснулся. У беглецов сон чуток.
– Это вы, – сказал он, взглянув на меня, и замолчал.
– Вы сказали что-нибудь моей жене? – спросил я.
Он покачал головой:
– Ее тут не было. И раньше часа она не возвращается.
– Слава тебе, господи!
Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
– Слава тебе, господи! – повторил я. – Значит, они ее, наверно, не поймали. Она просто гуляет, как обычно.
– Просто гуляет, – повторил Лахман.
– Что с вами случилось? – спросил он.
– Меня допрашивали. Я бежал.
– Полиция?
– Гестапо. Все позади. Спите.
– Гестапо знает, где вы?
– Если бы они знали, меня бы здесь не было. А утром уже не будет.
– Минуточку! – Лахман вытащил образок и маленький веночек. – Вот, возьмите с собой. Чудо. Иногда помогает. Гиршу удалось с этим перебраться через границу. Люди в Пиренеях очень набожны, а это вещи, освященные самим папой.
– В самом деле?
На губах его появилась чудесная улыбка:
– Если они нас спасают, значит, на них лежит благословение самого бога. До свидания, Шварц.
Я вернулся к себе и начал упаковывать вещи. Я чувствовал себя опустошенным, но нервы были напряжены до предела. У Элен в столе я нашел пачку писем. Они были адресованы в Марсель, до востребования. Я не стал раздумывать и положил их в ее чемодан. Я нашел и вечернее платье из Парижа и уложил его тоже. Потом я уселся у таза с водой и сунул туда руки. Обожженные ногти горели. Каждый вздох тоже причинял мне боль. Я смотрел на мокрые крыши и ни о чем не думал.
Наконец я услышал ее шаги. Она появилась в дверях, как чудесное, печальное видение.
– Что ты тут делаешь? – она ничего не знала. – Что с тобой?
– Мы должны уехать, Элен, – сказал я. – Немедленно.
– Георг?
Я кивнул. Я решил, что постараюсь сказать ей как можно меньше о происшедшем.
– Что с тобой было? – испуганно спросила она и подошла ближе.
– Они меня арестовали. Мне удалось бежать. Меня будут искать.
– Мы должны уехать?
– Немедленно.
– Куда?
– В Испанию.
– Как?
– Пока в машине. Уедем как можно дальше. Ты можешь собраться?
– Да.
Я видел, что она колеблется.
– У тебя опять боли? – спросил я.
Она кивнула.
«Кто эта женщина у дверей? – мелькнуло вдруг у меня. – Я ей чужой. И почему?»
– У тебя есть еще ампулы?
– Немного.
– Мы раздобудем еще.
– Выйди на минуту, – попросила она.
Я вышел в коридор. Двери начали приоткрываться, и в щелях показались лица с глазами лемуров. Лица крошечных одноглазых Полифемов с перекошенными ртами. Вверх по лестнице, в серых длинных кальсонах, взбежал Лахман, похожий на кузнечика. Он сунул мне бутылочку коньяка:
– Он вам понадобится! – шепнул он. – Да здравствует солидарность!
Я тут же сделал большой глоток.
– У меня есть деньги, – сказал я, – Вот! Дайте мне еще целую бутылку!
Я взял себе бумажник Георга. Там было много денег. Лишь на мгновение у меня появилась мысль выбросить его. Я нашел и его паспорт. Он лежал у него в кармане вместе с моим и с паспортом Элен.
Одежду Георга я связал в узел, сунул туда камень и выбросил в гавани в море. Паспорт его я тщательно изучил при свете карманного фонаря. Я поехал к Грегориусу, разбудил его и попросил заменить фотографию Георга моей. Сначала он с ужасом отказался. Подделка эмигрантских паспортов стала его ремеслом, и тут он чувствовал себя богом, которого он, кстати сказать; считал ответственным за все это свинство. Однако паспорта высшего гестаповского чиновника он не видел еще никогда. Я заявил ему, что для него вовсе не обязательно подписывать свою работу, как это делают художники. За все отвечаю я, и никто никогда о нем не узнает.