Питт уже увидел все, что ему было нужно. Далгетти не опасался Шоу. А вот Пруденс была в ужасе.
– Эти ваши гробы повапленные… – яростно и злобно начал Шоу, на щеках которого выступили красные пятна. – Эти ваши…
– Сейчас не время, – перебил его Томас, становясь между ними. – Крови и так уже достаточно пролито. И боли хватает. Доктор, заканчивайте со своими пациентами. Мистер Хэтч, может, вы будете так любезны, что вернетесь на дорогу и попробуете достать какой-нибудь транспорт, чтобы мы могли развезти мистера Паскоу и мистера Далгетти по домам? Если вам будет угодно продолжить эту ссору по поводу достоинств и необходимости цензуры, продолжите ее в более подходящее время. И более цивилизованным образом.
На секунду ему показалось, что ни один из них не намерен обращать внимание на его слова. Они стояли, яростно пялясь друг на друга, меряясь злобными, полными угрозы взглядами, точно так, как Паскоу и Далгетти мерились перед этим. Потом Шоу постепенно расслабился и, словно Хэтч вдруг перестал быть для него чем-то важным и заслуживающим отповеди, повернулся к нему спиной, нагнулся над Далгетти и снова занялся его раной.
Хэтч с посеревшим, как гранит, лицом стремительно развернулся на каблуках, вырвав из земли клок травы, и быстро пошел по тропинке обратно к дороге.
Мод Далгетти тоже тронулась с места, но направилась не к мужу, выходки которого явно вывели ее из терпения, а к Пруденс Хэтч, которую нежно обняла рукой за плечи.
– Как я полагаю, этого и следовало ожидать. Надо было вообще с самого начала отнестись к этому более серьезно, – заявила Веспасия, когда Шарлотта сообщила ей о дуэли в поле. – Можно было, конечно, надеяться, что у них обоих хватит здравого смысла, но если бы они знали меру в своих воззрениях, то никогда не дошли бы до подобных крайних разногласий. Некоторые мужчины так легко теряют голову, так легко утрачивают всякую связь с реальностью!
– Томас говорит, они оба были ранены, – продолжила свой рассказ Шарлотта. – И довольно серьезно. Я помню, как они многословно распространялись по поводу свободы слова и необходимости цензуры в отношении некоторых идей – в интересах общества. Но никак не ожидала, что это дойдет до причинения друг другу физического ущерба. Томас был очень разозлен – все это представляется ему настоящим фарсом, да к тому же на фоне настоящей трагедии.
Веспасия сидела очень прямо, сосредоточившись, кажется, исключительно на собственных раздумьях и словно не замечая изысканной красоты того, что ее окружало, и тихого раскачивания увядающих и желтеющих листьев березы за окном, частично перекрывающих свет.
– Неудачи, разочарования, отвергнутая любовь могут заставить любого человека вести себя совершенно абсурдным образом, моя дорогая. А одиночество, вероятно, – еще более того. Это не помогает снять боль ни в малой степени – даже если вы умеете смеяться, когда вам хочется плакать. Мне временами кажется, что смех – самое лучшее средство спасения для мужчин; но в другие моменты я думаю, что это то, что его унижает, низводит до животного уровня. Звери могут убивать друг друга, они могут бросить на произвол судьбы больного или несчастного, но они никогда не насмешничают. А богохульствовать вообще умеет исключительно человек.
Шарлотта с минуту пребывала в замешательстве. Веспасия увела разговор так далеко, как она совсем не рассчитывала. Возможно, леди Камминг-Гульд придавала этому происшествию более серьезное значение и излишне его драматизировала.
– Сама ссора началась с вопроса о праве осуществления цензуры, – сказала Шарлотта, пытаясь объяснить собственное понимание проблемы. – С этой несчастной монографии Эймоса Линдси, вопрос о которой теперь стал чисто теоретическим, поскольку бедняга в любом случае мертв.
Веспасия встала и подошла к окну.
– Я считала, что вопрос заключается в том, имеют ли право одни люди высмеивать богов, которым поклоняются другие, потому что уверены, что эта вера либо порочна, либо абсурдна. Или вообще иррациональна и неуместна.
– Любой человек имеет право сомневаться, – заявила Шарлотта раздраженно. – Человек просто должен сомневаться, иначе никакого прогресса, никакого развития мысли, никаких реформ вообще не будет. Можно проповедовать самые бессмысленные теории, но если мы не в состоянии их оспорить, бросить им вызов, то как же мы узнаем, добро они несут или зло? Мы ведь не можем проверить ту или иную идею или теорию, если не будем ее обдумывать – и обсуждать?
– Не можем, – ответила Веспасия. – Но есть множество способов это сделать. При этом мы обязаны брать на себя ответственность за то, что разрушаем, равно как и за то, что создаем. А теперь скажи мне, что там Томас говорил насчет того, что Пруденс Хэтч была словно парализована страхом? Неужели она вообразила, что Шоу готов выболтать некую ужасную тайну?
– Именно так Томас и подумал. Но он так и не убедил Шоу сообщить ему какие-то факты, которые могли бы указывать на то, что ему известна какая-то тайна, ради сохранения которой можно убить человека.
Веспасия повернулась лицом к Шарлотте.
– Ты встречалась с этим человеком. Он что, глупый? Дурак?
Шарлотта раздумывала несколько секунд, представляя себе живое лицо Шоу, его быстрый и ясный взгляд, таящуюся в нем мощь и почти переполняющую его жизненную силу.
– Он чрезвычайно умен, – искренне сказала она.
– Не сомневаюсь, – сухо отреагировала Веспасия. – Но это не одно и то же, я не об этом спрашиваю. Многие очень умные люди вообще не обладают никакой мудростью. Ты мне не ответила.
Шарлотта чуть улыбнулась.
– Да, тетя Веспасия, не ответила. И не уверена, что могу ответить. Я просто не знаю.
– Тогда, вероятно, лучше это узнать. – Леди Камминг-Гульд выгнула дугой брови, очень легко и спокойно, но взгляд ее оставался строгим и непоколебимым.
Шарлотта очень неохотно поднялась на ноги. В душе ее бушевал пожар – возбуждение, неуверенность и настоящий страх, который рос с каждой минутой. Она уже не могла теперь укрываться за играми в невинность, как нередко делала это в прошлом, когда вмешивалась в дела Питта. Не могла она также пользоваться другими масками и личинами, как часто делала раньше, притворяясь какой-нибудь не слишком умной провинциальной простушкой, и втираться в доверие к подозреваемым, а потом наблюдать и делать выводы. Шоу отлично знал, кто она такая, и понимал истинную суть ее заинтересованности в этом деле. Пытаться обвести его вокруг пальца, обмануть было бы дурацким шагом, унижающим их обоих.
Придется действовать – если действовать вообще – совершенно открыто, откровенно объясняя причины, толкающие ее на это, задавать вопросы без надежды как-то их закамуфлировать и не имея возможности отступить. И как ей теперь следует себя вести, чтобы это не выглядело сованием носа в чужие дела, наглым и чудовищно бездушным?
У Шарлотты уже вертелись на кончике языка слова отказа, ей ужасно хотелось высказать все, что накипело в душе; но тут она заметила, как хрупкие плечи Веспасии напряглись и выпрямились, как у генерала, отдающего приказ о начале сражения, а глаза стали строгими, как у воспитательницы, наводящей порядок в детском садике. О непослушании и речи не могло идти. Веспасия уже поняла все ее возможные аргументы и не примет ни один из них.