– Странными были и те, которые я нашла и уничтожила.
– Ты приняла облик одной, – сказал я.
– В чем-то стала на нее походить, – признала она.
– На одну из марионеток Паладайна? Которых шесть?
– Здесь холодно. Я объясню в «Ровере».
– Скажи сейчас. Почему тебе захотелось напоминать… одну из них?
Я видел, как Гвинет откинула голову, обратив взгляд к небу, потом опустила ее и повторила свою же фразу:
– Теперь все зависит от взаимного доверия, Аддисон Гудхарт.
– Мне просто надо знать. Я тебе полностью доверяю.
– Тогда садись со мной в «Ровер» или уходи. Третьего не дано.
Ночь, снег, девушка, надежды на будущее, страх перед бесконечным одиночеством…
– Я не пламя, ты – не мотылек, – добавила Гвинет.
– Я не мотылек, – согласился я, – но ты светишь ярче любого света, который мне доводилось видеть.
– Это ночь перемен, Аддисон. И у нас мало времени для того, чтобы сделать все необходимое. Третьего тебе не дано.
Она вернулась в «Ровер», села за руль и закрыла дверцу. Я последовал за ней.
Для того чтобы вы понимали, как все обстояло в прошлом, вы должны знать, что моя мать признавала и несколько раз рассматривала возможность детоубийства. В первые три года моей жизни она пять раз останавливалась за мгновение до того, как меня убить.
Я помню летнюю ночь за неделю до того, как мать выгнала меня, когда виски из широкого стакана с желтым ободком, белый порошок, втянутый через серебряную соломинку, и две какие-то таблетки настроили ее на материнский лад. Она настояла, чтобы мы, она со стаканом виски со льдом и я – апельсинового сока, посидели в креслах-качалках из гнутой древесины на переднем крыльце, «немного пообщаться», по ее словам.
Она редко хотела поговорить со мной, и гораздо реже – посидеть рядом во время нашего общения. Я знал, что ее нежность искренняя, идущая из сердца, пусть это чувство и добиралось до поверхности с помощью белого порошка, таблеток и виски. Я радовался возможности побыть рядом с ней ничуть не меньше, чем в тех совсем уж редких случаях, когда она общалась со мной без наркотиков или спиртного.
Перед тем как сесть, мы вынесли кресла с крыльца в палисадник, потому что оба хотели насладиться огромным мерцающим небосводом. Множество звезд рассыпалось по черному небу. Раньше я никогда столько не видел, словно галактический фонарщик этой ночью прошелся по космическим путям и вновь зажег все звезды, которые выгорели за последнюю тысячу лет. Когда же мы сели, обратив лица к небесам, я увидел много такого, что показывали звезды, все виды чудес, в дополнение к известным созвездиям, и не могу вспомнить более счастливого времени на горе, чем тот час, который мы провели, купаясь в звездном свете.
Тогда, в первый и последний раз, мать заговорила о своем детстве. Ее родители были университетскими профессорами, он – литературы, она – психологии, и, полагаю, именно тогда мать обрела любовь к книгам. Она сказала, что выросла, не желая иметь ничего общего с материальным, но тем не менее выросла с отчаянной потребностью. Я спросил, что это за потребность, может, любовь, и она ответила, что, конечно, она нуждалась в любви, это точно, но тут речь о другом. Я спросил, о чем же, но она мне не ответила. А когда мать мне не отвечала, я уже знал по собственному опыту, что самый безопасный для меня вариант – уважать ее скрытность.
Она вспомнила несколько счастливых эпизодов ее детства, и эти истории я слушал с удовольствием, хотя они прибавили бы в веселости, если б она не рассказывала их таким меланхоличным тоном. Несмотря на забавные моменты, которые припомнила мать, она вроде бы хотела, чтобы детства у нее не было вовсе, возможно, потому, что обещания одного дня не выполнялись даже на следующий.
Пока мы сидели на горе, множество чистейше белых звезд, казалось, не меняли своего положения, хотя, конечно, все они – и Земля тоже – неслись в пустоту с огромной скоростью. Оглядываясь в прошлое, я осознаю, что мы с матерью, сидя в креслах-качалках, вроде бы тоже в тот момент никуда не двигались, хотя в реальности неслись вперед на борту поезда времени, причем разными маршрутами, что стало ясно через несколько недель.
От историй о детстве она перешла к воспоминаниям о пяти случаях, когда едва не убила меня в первые три года моей жизни – я этих случаев не помнил, – и к меланхолии в голосе добавилась нотка душевной боли. В остальном ничего не изменилось ни в ее позе, ни в поведении, ни в отношении ко мне. Эти эпизоды уже не будили сильных чувств, не несли с собой извинений. В ее прошлой жизни, полной краж и других преступлений, она добилась успеха, отринув все нравственные нормы и добрые чувства, сопутствующие им, и не могла вернуть сантименты, которые столь решительно отбросила. И я не мог ощущать злость, зная, что я для нее в тягость, но тем не менее она терпела меня и даже кормила как могла, хотя я был выродком и пугал ее. А еще она спасла меня от повитухи.
В ретроспективе я понимаю, что, рассказав мне под светом звезд о тех пяти попытках убийства, она хотела не только облегчить признанием чувство вины. Еще больше ей хотелось, чтобы я послужил ей духовником, свидетелем ее признания, и отпустил ей грехи. В шесть месяцев она решила утопить меня в ванночке во время купания, и хотя ей удалось затолкать меня в воду и наблюдать, как пузырьки воздуха поднимаются из моего носа, она не смогла держать меня под водой достаточно долго, чтобы убить. В десять месяцев почувствовала, что сумеет удушить меня одеялом, которым пользовалась повитуха при родах, но вместо этого бросила его в камин и сожгла. Когда мне исполнилось четырнадцать месяцев, она два часа остервенело затачивала кухонный нож, а потом приложила к моей шее, хотя не смогла нанести роковой удар. Шесть месяцев спустя решила, что лошадиная доза наркотиков, которые она называла «лекарством», принесет безболезненную смерть, поэтому смогла приготовить роковой коктейль с яблочным соком, налить в бутылку с соской и дать мне, но отдернула, едва я начал сосать. Она сказала, что до трех лет мне оставалось совсем ничего, когда она увела меня в лес, достаточно далеко от нашего маленького домика, чтобы не сомневаться в том, что обратного пути я не найду. Собиралась оставить меня там на растерзание различным хищникам, которые бродили по заросшим лесом горам и долинам. Велела мне сидеть на маленькой полянке и ждать ее, хотя о возвращении не думала, но именно в тот момент два волка с горящими в зеленой тени глазами появились из-под папоротников. В ужасе и раскаянии она схватила меня и бежала до самого дома, а выпив много виски и нанюхавшись белого порошка, смирилась с тем, что все-таки не способна на детоубийство.
Она не озвучила извинений, но извинения служили фоном ее слов. Хотя она хотела, чтобы я отпустил ей грехи, не было у меня тогда – и нет теперь – такого права. Я смог только сказать ей: «Я люблю тебя, мама, и всегда буду любить».