Когда эта трагедия произошла и тело отца обрело покой на дне реки, я написал записку, в полном соответствии с указаниями отца, и однажды ночью отнес ее на продовольственный склад: «Отец умер. С телом я поступил согласно его инструкциям. Он хотел, чтобы я передал Вам, как сильно он любил Вас за Вашу терпимость и как высоко ценил Ваше великодушие. Я знаю, Вы говорили ему, что ключ станет моим после его ухода, но он все равно хотел, чтобы Вы подтвердили, что я могу оставить ключ у себя. Я никогда не возьму больше, чем мне нужно, на продуктовом складе или в магазине подержанных вещей, и меня никогда не застанут в помещении, я никогда никого не испугаю своим видом, потому что мне меньше всего хочется причинить боль или навлечь позор как на сам склад, так и на его сотрудников. Мне ужасно недостает отца, и я не думаю, что в этом что-то изменится, но у меня все будет хорошо. Он хотел, чтобы я заверил Вас: у меня все будет хорошо».

Поскольку отец говорил мне, что у Нашего Друга есть чувство юмора, и я знал, что он поймет значение моих последних слов, я подписался так – «Сын Оно».

Отец велел мне запечатать записку в конверт и оставить ее в центральном ящике стола в меньшем из двух кабинетов продовольственного склада. По договоренности с нашим благодетелем, ответ на любое послание поступал в следующую ночь. И, вернувшись, я нашел в центральном ящике запечатанный конверт, отличный от оставленного мною, а в нем ответ: «Дорогой мальчик, я очень огорчен твоим известием. Я всегда молился о твоем отце и стану молиться и дальше – и о тебе, – пока я жив. Конечно, ты можешь оставить себе ключ. Мне бы хотелось сделать для тебя больше и помочь в чем-то еще, но я слаб и так боюсь. Я ежедневно обвиняю себя в трусости и недостаточном милосердии. Как твой отец, возможно, говорил тебе, задолго до встреч с ним у меня случались приступы депрессии, хотя всякий раз я приходил в норму. Но каждое общение с ним ввергало меня в глубочайшую депрессию, на грани отчаяния, и, несмотря на его добрейшее сердце и мягкий характер, его лицо появляется в моих снах, и я просыпаюсь перепуганным ребенком. Это мой недостаток и, разумеется, не его вина. Если тебе что-то понадобится, без колебаний обращайся ко мне. Всякий раз, когда я могу помочь, я получаю шанс облегчить душу. Да благословит тебя Бог».

Я знал, что отец будет гордиться мною, если я всегда буду помнить об уязвимости Нашего Друга к депрессии и постараюсь обходиться своими силами, а потому в последующие шесть лет я не обращался к нему ни с какими просьбами. Но каждые два месяца оставлял ему записку, чтобы он знал, что я жив и все у меня в порядке.

В ту ночь, когда Гвинет сошлась лицом к лицу с Райаном Телфордом, чтобы спасти безымянную девочку, я встретил Нашего Друга, который в конце концов не оказался для меня незнакомцем. По прошествии всех этих лет я по-прежнему думаю о нем с огромной теплотой, и порою мне хочется послать ему записку, чтобы дать знать, что все у меня хорошо, но он давно умер.

71

Чтобы не видеть спускающихся с неба чистяков, я не открывал глаз, пока Гвинет не остановила внедорожник и не заглушила двигатель. Открыв, обнаружил, что мы в проулке, перед гаражом, у закрытых поднимающихся ворот.

– Где мы? Что теперь? – спросил я.

– Увидишь. Мы пробудем здесь недолго, но оставлять девочку в машине нельзя. И потом, она приходит в себя.

– Приходит?

– Придет.

Мы вышли из «Ровера», она подняла задний борт, и я вновь взял закутанного в одеяло ребенка на руки.

Последовал за Гвинет вдоль стены гаража – снег доходил практически до верха голенищ, – опустив голову, ибо холодный ветер резал глаза. Я также чувствовал себя совсем маленьким, потому что меня пугало присутствие такого количества чистяков на авеню. На небо просто боялся взглянуть.

Мы вошли в заваленный снегом тупик между гаражом и задней стеной двухэтажного кирпичного дома. Окна словно замазали черной краской, такими они казались темными. Стены пересекались под прямым углом, и тупик напоминал тюремный дворик. Заднее крыльцо занимало не всю стену, только часть, и слева от нее двустворчатая наклонная дверь закрывала короткий лестничный марш в подвал. Нашего прихода, несомненно, ждали, и дверь освободили от наметенного ветром снега. Гвинет открыла створки.

Я последовал за ней вниз, через еще одну дверь, в теплый подвал, который благоухал горячим кофе, а лампочки в керамических патронах торчали между потолочными балками, и пятна света чередовались с густыми тенями. Подвал предназначался для хранения вещей, но свободного места хватало, да и вещи содержались в идеальном порядке. Между коробками с аккуратно прилепленными ярлыками стояла кое-какая мебель, в том числе старое кресло и складной столик с кофеваркой.

Гвинет велела мне положить безымянную девочку на кресло, а после того, как я это сделал, осторожно вытащила ребенка из одеяла, которое положила рядом на картонные коробки.

В шлепанцах, фланелевых штанах, светло-синем кардигане и сине-белой клетчатой рубашке, Тигью Хэнлон вышел из теней и поставил две кружки с кофе на одну из трех бочек разных размеров, стоявших рядком, будто металлические барабаны.

– Гуини пьет черный и сказала, что ты тоже.

– Сказала правильно, – подтвердил я, гадая, каким образом она это узнала.

– Как ребенок? – спросил он.

– Приходит в себя, – ответила Гвинет.

В этот момент девочка начала издавать какие-то звуки, словно замяукал котенок. Казалось, она просыпается от обычного сна и ей этого не хочется, потому что еще не закончился интересный сон.

– Мне это тяжело, – мистер Хэнлон вздохнул. – Надеюсь, ты понимаешь, Гуини.

– Разумеется, понимаю.

Мистер Хэнлон пересек помещение, направившись к двери, через которую мы вошли в подвал, запер ее на два врезных замка.

Гвинет взяла кружку с кофе. Пригубила, пристально глядя на девочку.

– Ты можешь снять балаклаву, чтобы выпить кофе, Аддисон. Никто из нас на тебя смотреть не будет.

Чтобы снять балаклаву, мне пришлось бы развязать капюшон и откинуть его, то есть выставить лицо напоказ, чего я никогда не делал вне моих комнат глубоко под городом. Мысль о подобной уязвимости так напугала меня, что я чуть не отказался от кофе.

Но я замерз, не от пребывания на поверхности, а от мыслей об эпидемии и смерти. Так что мне требовался этот ароматный напиток. И если Гвинет сказала, что никакого риска нет, мне оставалось только ей поверить.

Сняв балаклаву, я тут же натянул на голову капюшон и туго завязал под подбородком.

Крепкий кофе отличался отменным вкусом, и кружка грела мне руки даже через перчатки.

Мистер Хэнлон, наклонив голову, словно кающийся монах, прошел к кофеварке, чтобы наполнить свою кружку.

Девочка подняла руку к лицу и провела по нему кончиками пальцев, словно не просто не понимала, где находится, но ничего не видела и пыталась прикосновениями определить, что к чему. Она заерзала на кресле, убрала руку от лица, открыла рот и выдохнула. Чуть ли не три года комы слетели с нее, словно одна ночь. Ее глаза открылись, огромные, серые и ясные, и она тут же нашла взглядом Гвинет.