— Да, — сказал я. — В этом случае люди всегда говорят меньше.
Она серьезно кивнула головой и посмотрела на Пат.
— Вы, конечно, очень устали.
— Немного, — сказала Пат.
— Очень, — добавил я.
— Тогда я пойду, — испуганно сказала она. — Спокойной ночи! Спите хорошо!
Помешкав еще немного, она вышла.
— Мне кажется, она бы еще с удовольствием осталась здесь, — сказал я. — Странно… ни с того ни с сего…
— Несчастное существо, — ответила Пат. — Сидит себе, наверное, вечером в своей комнате и печалится.
— Да, конечно… Но мне думается, что я, в общем, вел себя с ней довольно мило.
— Да, Робби, — она погладила мою руку. — Открой немного дверь.
Я подошел к двери и отворил ее. Небо прояснилось, полоса лунного света, падавшая на шоссе, протянулась в нашу комнату. Казалось, сад только того и ждал, чтобы распахнулась дверь, — с такой силой ворвался в комнату и мгновенно разлился по ней ночной аромат цветов, сладкий запах левкоя, резеды и роз.
— Ты только посмотри, — сказал я.
Луна светила всё ярче, и мы видели садовую дорожку во всю ее длину. Цветы с наклоненными стеблями стояли по ее краям, листья отливали темным серебром, а бутоны, так пестро расцвеченные днем, теперь мерцали пастельными тонами, призрачно и нежно. Лунный свет и ночь отняли у красок всю их силу, но зато аромат был острее и слаще, чем днем.
Я посмотрел на Пат. Ее маленькая темноволосая головка лежала на белоснежной подушке. Пат казалась совсем обессиленной, но в ней была тайна хрупкости, таинство цветов, распускающихся в полумраке, в парящем свете луны.
Она слегка привстала:
— Робби, я действительно очень утомлена. Это плохо? Я подошел к ее постели:
— Ничего страшного. Ты будешь отлично спать.
— А ты? Ты, вероятно, не ляжешь так рано?
— Пойду еще прогуляюсь по пляжу.
Она кивнула и откинулась на подушку. Я посидел еще немного с ней.
— Оставь дверь открытой на ночь, — сказала она, засыпая. — Тогда кажется, что спишь в саду…
Она стала дышать глубже. Я встал, тихо вышел в сад, остановился у деревянного забора и закурил сигарету. Отсюда я мог видеть комнату. На стуле висел ее купальный халат, сверху было наброшено платье и белье; на полу у стула стояли туфли. Одна из них опрокинулась. Я смотрел на эти вещи, и меня охватило странное ощущение чего-то родного, и я думал, что вот теперь она есть и будет у меня и что стоит мне сделать несколько шагов, как я увижу ее и буду рядом с ней сегодня, завтра, а может быть, долго-долго…
Может быть, думал я, может быть, — вечно эти два слова, без которых уже никак нельзя было обойтись! Уверенности — вот чего мне недоставало. Именно уверенности, — ее недоставало всем.
Я спустился к пляжу, к морю и ветру, к глухому рокоту, нараставшему, как отдаленная артиллерийская канонада.
Я сидел на пляже и смотрел на заходящее солнце. Пат не пошла со мной. Весь день она себя плохо чувствовала. Когда стемнело, я встал и хотел пойти домой. Вдруг я увидел, что из-за рощи выбежала горничная. Она махала мне рукой и что-то кричала. Я ничего не понимал, — ветер и море заглушали слова. Я сделал ей знак, чтобы она остановилась. Но она продолжала бежать и подняла рупором руки к губам.
— Фрау Пат… — послышалось мне. — Скорее…
— Что случилось? — крикнул я.
Она не могла перевести дух:
— Скорее. Фрау Пат… несчастье.
Я побежал по песчаной лесной дорожке к дому. Деревянная калитка не поддавалась. Я перемахнул через нее и ворвался в комнату. Пат лежала в постели с окровавленной грудью и судорожно сжатыми пальцами. Изо рта у нее еще шла кровь. Возле стояла фройляйн Мюллер с полотенцем и тазом с водой.
— Что случилось? — крикнул я и оттолкнул ее в сторону.
Она что-то сказала.
— Принесите бинт и вату! — попросил я. — Где рана? Она посмотрела на меня, ее губы дрожали.
— Это не рана…
Я резко повернулся к ней.
— Кровотечение, — сказала она.
Меня точно обухом по голове ударили:
— Кровотечение?
Я взял у нее из рук таз:
— Принесите лед, достаньте поскорее немного льда. Я смочил кончик полотенца и положил его Пат на грудь.
— У нас в доме нет льда, — сказала фройляйн Мюллер.
Я повернулся. Она отошла на шаг.
— Ради бога, достаньте лед, пошлите в ближайший трактир и немедленно позвоните врачу.
— Но ведь у нас нет телефона…
— Проклятье! Где ближайший телефон?
— У Массмана.
— Бегите туда. Быстро. Сейчас же позвоните ближайшему врачу. Как его зовут? Где он живет? Не успела она назвать фамилию, как я вытолкнул ее за дверь:
— Скорее, скорее бегите! Это далеко?
— В трех минутах отсюда, — ответила фройляйн Мюллер и торопливо засеменила.
— Принесите с собой лед! — крикнул я ей вдогонку.
Я принес свежей воды, снова смочил полотенце, но не решался прикоснуться к Пат. Я не знал, правильно ли она лежит, и был в отчаянии оттого, что не знал главного, не знал единственного, что должен был знать: подложить ли ей подушку под голову или оставить ее лежать плашмя.
Ее дыхание стало хриплым, потом она резко привстала, и кровь хлынула струёй. Она дышала часто, в глазах было нечеловеческое страдание, она задыхалась и кашляла, истекая кровью; я поддерживал ее за плечи, то прижимая к себе, то отпуская, и ощущал содрогания всего ее измученного тела. Казалось, конца этому не будет. Потом, совершенно обессиленная, она откинулась на подушку.
Вошла фройляйн Мюллер. Она посмотрела на меня, как на привидение.
— Что же нам делать? — спросил я.
— Врач сейчас будет, — прошептала она. — Лед… на грудь, и, если сможет… пусть пососет кусочек…
— Как ее положить?.. Низко или высоко?… Да говорите же, черт возьми!
— Пусть лежит так… Он сейчас придет. Я стал класть ей на грудь лед, почувствовав облегчение от возможности что-то делать; я дробил лед для компрессов, менял их и непрерывно смотрел на прелестные, любимые, искривленные губы, эти единственные, эти окровавленные губы…
Зашуршали шины велосипеда. Я вскочил. Врач.
— Могу ли я помочь вам? — спросил я. Он отрицательно покачал головой и открыл свою сумку. Я стоял рядом с ним, судорожно вцепившись в спинку кровати. Он посмотрел на меня. Я отошел немного назад, не спуская с него глаз. Он рассматривал рёбра Пат. Она застонала.
— Разве это так опасно? — спросил я.