Окна были широко распахнуты. Какой-то темный лоскуток влетел в окно и неуверенно закружился по комнате. Бабочка села на абажур и расправила крылышки, переливавшие пурпуром и лазурью: на шелковом абажуре, как орден ночи, висел прилетевший невесть откуда пестрый «павлиний глаз». Тихо дышали бархатные крылышки, тихо, как грудь женщины в легком платье, стоявшей перед ним. Разве так не было уже раз, когда-то очень давно, сто лет назад?..
Лувр. Ника… Нет, гораздо раньше. В каких-то безмерно давних прасумерках из пыли и золота. Курится фимиам перед алтарем из топаза. Громче рокочут вулканы, темнее занавес из теней, вожделения и крови, еще совсем мал челн познания, бурливее водоворот, ярче блещет лава, сползающая на черных щупальцах по склонам, заливая и пожирая все живое… И надо всем вечная, застывшая улыбка Медузы. Что ей треволнения духа – несколько зыбких иероглифов на песке времени!
Бабочка шевельнулась, порхнула под абажур и начала биться о горячую электрическую лампочку. Посыпалась фиолетовая пыльца. Равик взял бабочку, отнес к окну и выпустил в ночь.
– Прилетит обратно, – сказала Жоан.
– Как знать.
– Они каждую ночь прилетают. Из парков. Две недели назад были лимонно-желтые, а теперь вот такие.
– Да. Всегда одни и те же. И всегда другие. Всегда другие и всегда одни и те же.
Зачем он это говорит? Что-то говорило вместо него, позади него. Какой-то отзвук, эхо, доносящееся издалека, откуда-то из-за грани последней надежды. Но на что же он надеялся? Что внезапно оглушило его в эту минуту слабости, что так болезненно врезалось скальпелем туда, где, как ему казалось, все уже затянулось и зажило? Неужели, обманывая самого себя, он еще чего-то ждал? Неужели надежда все еще была жива, теперь уже став личинкой, куколкой или впав в зимнюю спячку? Он взял фотографию со стола.
Лицо. Чье-то лицо. Одно из великого множества лиц.
– Ты с ним давно? – спросил он.
– Нет, недавно. Мы работаем вместе. Познакомились несколько дней назад. Помнишь, когда я встретила тебя в ресторане «Фуке» и ты…
Он остановил ее движением руки.
– Ладно, ладно! Все понятно! Хочешь сказать, что если бы я тогда… Сама же знаешь, что это неправда.
– Нет… правда… – неуверенно сказала она.
– Знаешь ведь, что неправда! Не лги! Если бы ты действительно этого хотела, ты бы так быстро не утешилась.
Зачем все это? Зачем он говорит с ней так? Уж не хочет ли он услышать от нее милосердную ложь?
– Это и правда, и неправда, – сказала она. – Я ничего не могу с собой поделать, Равик. Меня словно что-то подталкивает. Мне все время кажется, будто я что-то упускаю. И вот я ловлю это что-то, хочу удержать, и тут оказывается – все ни к чему. Тогда я опять тянусь за чем-то новым, хотя знаю заранее: все кончится, как всегда, но вести себя иначе не могу. Что-то толкает меня, захватывает на какое-то время, а затем отпускает, и я вновь опустошенная… А потом все начинается снова…
Я потерял ее, подумал Равик. Потерял навсегда – безвозвратно. Нельзя уже более надеяться, что она просто ошиблась, запуталась, что она еще может опомниться и вернуться. Хорошо знать все до конца, особенно когда разыгравшееся воображение начнет снова затемнять рассудок. Мягкая, неумолимая, безнадежно грустная химия! Сердце, од – нажды слившееся с другим, никогда уже не испытает того же с прежней силой. В какой-то уголок его души Жоан так и не удалось пробраться; только это время от времени заставляло ее тянуться к нему. Но, едва проникнув и в последний уголок, она, конечно, покинет его навсегда. Кто же станет дожидаться этого? Кого удовлетворит подобный исход? Кто пожертвует собой ради этого?
– Мне бы хотелось быть такой же сильной, как ты, Равик.
Он рассмеялся. Только этого еще не хватало!
– Ты намного сильнее меня.
– Неправда. Сам видишь, как я за тобой бегаю.
– В том-то и дело. Ты можешь себе это позволить. Я – не могу.
Она внимательно посмотрела на него. Ее лицо просветлело на мгновение, но тут же погасло.
– Ты не умеешь любить, – сказала она. – Ты никогда не бросаешься в омут.
– Зато ты – всегда. Вот почему тебя вечно кто-то спасает.
– Ты не хочешь говорить со мной серьезно?
– Я говорю с тобой совершенно серьезно.
– Если меня вечно кто-нибудь спасает, почему же я никак не могу порвать с тобой?
– Я бы этого не сказал.
– Оставь, пожалуйста! Если бы я действительно могла, разве я стала бы ходить за тобой по пятам? Других я забывала. А тебя вот забыть не могу. Почему?
Равик сделал глоток.
– Быть может, потому, что ты не сумела полностью прибрать меня к рукам.
Какое-то мгновение она казалась озадаченной, затем отрицательно покачала головой.
– Но мне и других не всегда удавалось прибрать к рукам, как ты выражаешься. А в иных случаях об этом вообще не могло быть речи. И все же я их забывала. Я была несчастна и все же забывала их.
– Забудешь и меня.
– Нет, не забуду. Никогда не забуду! Да ты и сам это знаешь.
– Человек не подозревает, как много он способен забыть. Это и великое благо, и страшное зло.
– Скажи мне наконец, отчего у нас все так глупо получается?
– Этого никто не объяснит. Чем больше мы друг с другом говорим, тем меньше что-либо понимаем. Есть вещи, которые невозможно ни понять, ни объяснить. Слава Богу, что в нас еще есть что-то темное, дремучее, какой-то клочок джунглей… А теперь я пойду.
Она порывисто вскочила.
– Не оставляй меня одну!
– Ты действительно хочешь спать со мной?
Она посмотрела на него, но ничего не сказала.
– Надеюсь, нет? – добавил он.
– Зачем ты спрашиваешь?
– Чтобы хоть чем-то развлечься. Ложись спать. Уже светает. Сейчас не время разыгрывать трагедии.
– Ты не хочешь остаться?
– Нет. И никогда больше не приду.
Она стояла, словно оцепенев.
– В самом деле никогда?
– В самом деле. И ты тоже никогда больше ко мне не придешь.
Она медленно повернула голову и указала на фотографию.
– Из-за него?
– Нет.
– Не понимаю. В конце концов мы могли бы…
– Нет, – быстро сказал он. – Только не это. Остаться друзьями? Развести маленький огородик на остывшей лаве угасших чувств? Нет, это не для нас с тобой. Так бывает только после маленьких интрижек, да и то получается довольно фальшиво. Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец.