– Наама, – гарпия на миг задумалась. – Страус, если не ошибаюсь. На аль-аднан. Или аль-яруб?
– Аль-аднан. Меддийский диалект.
– Шавази, кажется, танец живота… Вы – некромантесса, да?
– Да. Как вы догадались? Толкователи имен обычно делали вывод, что я – танцовщица…
– Случайно, – гарпия позволила себе вторую улыбку. – Я видела, как страусиное яйцо подвешивают над могилами. Это означало воскресение и бдительность. Зовите меня Келеной, не утруждайтесь. Господа, к вам это тоже относится.
Слетать вниз она и не думала. Сидела королевой на троне; склонив к плечу очаровательную головку, переводила взгляд с одного человека на другого. Келена собиралась явиться раньше, но опоздала. Эта смешная девчонка Герда… Уследить за цветочницей, бегущей по лабиринту города, оказалось труднее, чем предполагала гарпия. Дед был прав: курятник. Приходилось раз за разом снижаться, делать круги и охотиться на Герду, словно на верткого обезьяныша в кроне дерева. Хорошо, горожане не привыкли глазеть на небо, считая ворон: гарпию заметили всего дважды, и без лишнего гвалта.
Зато кошки стремглав летели прочь с обжитых крыш, и собаки заходились хриплым, испуганным лаем. О голубях и речь не шла: сизари-толстяки исчезали в чердачных окошках с неприличной поспешностью.
Когда же девчонка остановилась, призывно размахивая свободной рукой – во второй она держала корзинку с цветами, – гарпия снизилась, опустилась на мостовую, и с интересом выяснила, что это не Веселый Тупик, а перекресток Кладбищенской и Трубача Клауса.
«Вам надо где-то жить, – без зазрения совести заявила хитрюга Герда, мило краснея. – Почему не у бабушки? У нас есть свободная комната: чистенькая, уютная. На третьем этаже. С балкончиком. Вон, видите? Он просто создан для вас: прилетели, сели – и сразу в комнате. Никаких лестниц, являйтесь, когда угодно… Совсем недорого, а?»
Келена хотела разбранить нахалку, подумала – и согласилась. Ей понравился балкон. Да и домик выглядел милым. В конце концов, цветочница говорит дело: жить где-то надо. Почему не у бабушки? Тем паче, что бабушка Марго уже выходила из дверей, здоровалась и звала отведать свежих плюшек. Крылья и когти новой постоялицы не смутили старушку. Плюшки, чай, слово за слово, уверения, что Веселый Тупик под боком, и в такую рань грех торопиться… Короче, псоглавец Доминго успел благополучно найти капитана Штернблада, защитники больного поэта собрались во дворе всем отрядом, а гарпия только взлетела с балкона – в путь.
К счастью, Герда не солгала: дом Биннори и впрямь стоял рядом.
– Расступитесь, господа. Вы заслоняете мне пациента.
– Вы собираетесь произвести осмотр? – спросил лекарь Ковенант. Унылое лицо лейб-медикуса вытянулось еще больше. – Если да, я готов оказать…
– Я собираюсь произвести первый захват.
– Захват?
Лекарь тоже кое-что смыслил в языках. Гарпия – от глагола «harpazein»: хватать, похищать. Хищники, гарпии привыкли хватать и похищать добычу. Это понятно. Но при чем тут пациент? Зачем хватать больного? Зачем его похищать, скажите на милость?!
– Да. Это необходимо, чтобы вынести дигноз. Господа, король доверил мне лечение сударя Биннори. Сейчас я предприму ряд действий. И хочу получить от вас заверения, что вы не станете вмешиваться, что бы я ни делала. Повторяю: ваше вмешательство исключено. В противном случае я немедленно покину Реттию.
– Что вы намерены делать? – спросил капитан Штернблад.
– Большей частью – просто сидеть рядом с пациентом. В остальном – это мое дело. Даже если мои действия покажутся вам опасными, вы не должны вмешиваться. Обещаете?
Капитан кивнул:
– Обещаем.
Рудольф Штернблад сказал это таким тоном, что оспаривать его право говорить за всех не решился никто. Многие еще помнили дуэль, случившуюся между капитаном лейб-стражи и Просперо Кольрауном, боевым магом трона, ее удивительный исход – и взгляд обоих дуэлянтов, который заморозил возмущенные трибуны, превратив буянов в овечек.
– Хорошо. Прошу вас, отойдите от пациента. Вон к той клумбе. Спасибо. Итак, приступим.
И гарпия, не говоря больше ни слова, сорвалась с перил. Взмахнув крыльями, вытянув перед собой лапы с ужасными когтями, хищником на добычу, она ринулась на спящего в кресле Томаса Биннори.
* * *
Позднее Абель Кромштель запишет в дневнике:
"Я ничего не успел сделать. Я и понять-то ничего толком не успел. Помню страх: липкий, молниеносный, он ударил меня под ложечку, и я задохнулся. Лишь сейчас, разбирая воспоминания, как пряха – кудель, я пытаюсь восстановить картину. Спасибо капитану Штернбладу: он ответил на мои вопросы – скупо, посмеиваясь, но этого хватило, чтобы заполнить лакуны.
Не все – такие рохли, как я. Не всем суждено махать кулаками после драки. Я помню, как жуткое существо неслось на мэтра Томаса. Беззащитный, закутанный в пледы, он ждал смерти с покорностью и, как мне показалось, с радостью. Конечно, я преувеличиваю: во сне нет ни покорности, ни радости, ни самого ощущения надвигающейся смерти. Но кто бы из нас не мечтал умереть во сне? – в счастливом сне…
Я хотел закричать, но горло сдавило, как петлей. Зато гвардейцы действовали, будто на учениях, с отменным хладнокровием и сноровкой. Тот, который стоял ближе к креслу, кинулся на перехват, подставляя себя под удар убийственных когтей. Второй выхватил кинжал, собираясь метнуть его в гарпию. Не знаю, успели бы они, и что вообще из этого получилось бы – глупо строить предположения, как замок на песке. Важно иное: первый лейб-гвардеец, не добежав, рухнул, словно бык на бойне, оглушенный обухом топора в руках умелого мясника. А у второго исчез кинжал – вот только что сверкал в пальцах, собирался уйти в полет, и сгинул, как не бывало.
Я неверно сложил кусочки мозаики. Разумеется, сначала исчез кинжал. Его отобрал у подчиненного капитан Штернблад. Я не видел, каким образом он это сделал, но оспаривать заявление капитана не могу. Мало ли чего я не видел? В конце концов, я не заметил и того, как кинжал совершил в воздухе пол-оборота – и концом рукояти ударил первого гвардейца в ямочку под затылком. Обладатель кинжала еще только завершал взмах рукой, полностью уверен, что продолжает владеть оружием, а его коллега уже валился лицом вперед, упав в опасной близости от кресла.
Все это время псоглавец Доминго стоял, не шевелясь.
– Отец ударит, сын вылечит, – с отменным равнодушием сказал капитан. – Пустяки…
За годы, проведенные в Реттии, я не раз слышал любимую поговорку Штернблада. Ее цитировали все, кому не лень. Другое дело, что единицы догадывались об истинном смысле слов капитана. Его сын, лекарь у графа Ла Фейри, терпеть не мог столичного отца. Он отказал капитану, когда тот изъявил желание увидеть внука. Они не встречались даже на могиле жены рано овдовевшего капитана. Сын заранее узнавал о визите отца, и сказывался занятым или уехавшим. Думаю, поговорка успокаивала Штернблада-старшего. Сладкая, неясная для посторонних ложь создавала видимость общности между формально близкими, но абсолютно далекими родичами…