— …что их прямо со сцены заберет стража, — закончил за него комик.
Смех утих. Актеры снова пригорюнились.
— А вот этот кусок вроде ничего… — жалобно протянул Лейфати.
— Это где «и адаманта ревность злая тверже»? — Раушарни даже не глянул в его сторону. — Коряво.
— Начнем сначала, — вздохнул Афтан. — Королева сокрушается: мол, я собой хороша, и наряд на мне богатый, и королю я верна — а поди ж ты, сменял меня на какую-то дрянь…
Все устало призадумались.
И тут от двери донеслось:
Ужели не воспета сладкозвучно
Моя краса придворным менестрелем?
Ужели белизну и нежность кожи
Искусные служанки не хранят?
Ужели в царственном моем уборе
Рубины и сапфиры не сияют?
Ужели на супружеское ложе
Взошла порочной я, утратив честь?
Ужели за плечом моим, как стража,
Не встали тени благородных предков?
Как мог владелец дивного алмаза
Сменять его на битое стекло?
Все изумленно обернулись к Мирвику. Тот сжался под взглядами.
— А ну, иди сюда, — неожиданно тихо сказал Раушарни.
Парень на подкашивающихся ногах пересек сцену.
— А это пойдет, — хмыкнул Лейфати. — Барилла это прочитает.
— Недурно, — кивнул воин.
Комик молча налил в свой кубок вина и протянул парню. Мирвик принял кубок обеими руками.
— Ты где научился этому? — спросил Раушарни.
— А то я ваших пьес не видел! — отозвался Мирвик, к которому вернулось нахальство, едва он понял, что его выходка принята благосклонно.
Он сказал правду. Театр был для него единственной отрадой в жизни, утешением, защитой от отчаяния. Парень словно стоял под чужим окном и глядел на иную жизнь — яркую, возвышенную, богатую страстями, порой жестокую и кровавую, но никогда не скучную. И люди на сцене говорили особым языком: звучным, стройно-размеренным, изысканным, без невнятного бормотания и грубой брани.
Сколько раз бездомный юнец, забираясь на ночевку в кусты между заборами, пробовал перед сном переложить на этот удивительный язык то, что слышал днем: льстивые речи кабатчика перед зашедшим в его заведение десятником стражи, ссору шлюх из-за богатого гостя, похвалы, которые рыночный торговец рассыпает своему товару…
— Ответ королевской любовницы можешь сочинить? — уважительно спросил Афтан.
— Сейчас, — кивнул Мирвик. Сдвинул брови и выдал, почти не раздумывая:
Пусть подмастерье в ювелирной лавке
Любуется огранкою рубинов.
Пусть менестрель с поклоном получает
Парчовый кошелек за мадригал.
Пусть восхищается придворный лекарь
Тем, как бела от притираний кожа.
Для сброда — хлам! Король ни с кем не делит
Улыбку, юность, нежность и любовь…
Актеры взвыли, стуча друг друга по плечам.
— Нет, как Джалена это отчеканит! — заорал комик.
— «Для сброда — хлам!» — процитировал великий Раушарни, вложив в эти три слова такую силу презрения, что даже Мирвик вздрогнул.
— Кто-нибудь догадался это записать?! — вскинулся Лейфати.
— Пишу, — отозвался Ларш, быстро водя пером по бумаге.
— Ты — наш, парень! — торжественно произнес Раушарни. — Ты — человек театра. Мне плевать, что там у тебя вышло с судьей. Ты чувствуешь сцену и сумеешь жить по ее законам. Будет нам занавес, не будет — ты уже в труппе и на жалованье!
— Будет занавес, — быстро вставил Ларш. — Не отстану от тетки…
— А теперь надо про угрозы королевы, — напомнил «воин».
— Сделаем! — Мирвик глотнул вина. Внезапно его физиономия расплылась в глуповато-счастливой улыбке. Он обернулся к Спруту. — А ведь если бы не господин, загребли бы меня сегодня «крабы», чтоб их всех Болотная Хозяйка в один мешок — да в…
— Стой! — с внезапной суеверной тревогой перебил его Ларш. — Стой, всех-то «крабов» не кляни!..
* * *
Строгий зеленый взор, сердитые морщинки на лбу, гневная речь:
— Так ты ничего не понял, мальчишка?.. Что ж, ты нуждаешься в хорошем уроке. Клянусь Безымянными, ты его получишь! Любая должность, лишь бы на суше, так? Отлично. С завтрашнего дня будешь зачислен в городскую стражу. Рядовым «крабом».
Что за дурацкие шутки приплел дядя к серьезному разговору?..
Но зеленые глаза смотрят жестко и неумолимо:
— И я не забуду предупредить почтенного Джанхашара, чтоб не давал тебе поблажки!
Да что ж это он… неужели серьезно?!
Такого не бывает. Не может Сын Клана, высокородный Спрут, тащить в тюрьму пойманного вора или устраивать обыск в грязном притоне! Худшего позора для своей крови даже измыслить нельзя! Да как после такого глядеть в глаза родным?..
Ларш уже готов был взмолиться: «Дядя, но как же, стыдно ведь!»
Но не успел: Ульфанш заговорил спокойно, даже мягко:
— Разумеется, тебе не обязательно рыться в городском мусоре. Место второго помощника на «Плавнике» свободно. Ты можешь занять его — и забудем об этой беседе…
Ах, вот оно что! Дядя не ожидает, что племянник и в самом деле наденет черно-синюю перевязь и отправится патрулировать городские улицы! Это ловушка для труса… чтобы заставить его выйти в море и тем поддержать честь Клана Спрута!
Ларш словно со стороны услышал свой веселый, приветливый голос:
— Зачем же? Я благодарен тебе, дядя. Завтра же явлюсь к почтенному Джанхашару, чтобы принять должность. Вот только один вопрос… Тетушка завтра звала меня к обеду. Приглашение еще в силе — или грязному «крабу» не место за столом Хранителя города?..
* * *
— Стой! — с внезапной суеверной тревогой перебил Ларш Мирвика. — Стой, всех-то «крабов» не кляни! С сегодняшнего дня я тоже служу в аршмирской страже. Тоже «краб», вот такие дела…
Актеры вежливо посмеялись, чтобы не обидеть высокородного господина, неудачно пошутившего. А Спрут, глядя прямо перед собой, сказал очень серьезно:
— И если в первый день моей службы в городе стало одним вором меньше… может, это хорошая примета, а?
Тридцать первый день Звездопадного месяца
Обоз покинул постоялый двор, едва начало светать: купец хотел добраться до Аршмира как можно раньше. Слуги были согласны с хозяином: они давно не были дома и спешили увидеть родных. А сам торговец был так растроган мыслями о скорой встрече с молодой женой, что позволил бесплатно доехать до города на одной из телег двум симпатичным путникам: девушке лет девятнадцати-двадцати и молодому человеку лет на пять старше.