К тому же совершенно не в моем вкусе.
"Вздор, — сказал я громко и твёрдо. — Вздор, Надежда, опомнись, какая это Белая Баба? Обыкновенное явление природы. Шалости атмосферного электричества вроде огней святого Эльма. Гляди, оно ж не белое, а вовсе даже напротив, желтоватое. И женского в нём ничегошеньки — ни фигуры, ни лица, ни волос. Как есть мокрое холщовое полотенце, изношенное до дыр".
Сказав так, я сейчас же себе поверил. Благо подтверждением слов была озоновая свежесть, разлившаяся в воздухе и поведение моего джемпера. Джемпер, состоящий на восемьдесят процентов из синтетики, на остальные двадцать из шерсти, неприятно липнул к телу, словно его натёрли плексигласовой плитой, и он получил мощный электростатический заряд. И как будто даже покалывали кожу бегучие электрические искорки. Девочка, заметив мою невозмутимость, перестала щипаться, задышала ровнее. А видение — или явление природы — опустилось в черёмуховую кипень, где и растворилось, единой мельчайшей веточки не потревожив, единого мельчайшего лепесточка не сронив.
Однако ж движение мы, не сговариваясь, продолжили кружным путем. Значительно более длинным, зато обходящим заулок с провинившейся черемухой стороною.
На всякий случай, для вящего душевного спокойствия.
Надина мама — крупная простоволосая женщина, определённо мне знакомая (кажется, она служит на заводе кладовщицей при гараже), ждала непутевое чадушко, сидя на завалинке, с отстраненным видом наблюдая звёздное небо и лузгая семечки. Кивком поблагодарила меня за услугу по доставке Надюши, прошипела: "Явилась, бесстыдница. Как людей-то не совестно", — и рывком зашвырнула девочку во двор. Ворота захлопнулись. Тут же зазвенели шквальными овациями оплеухи да затрещины. Посторонние звуки вроде материнских укоров или дочерних оправданий экзекуцию не сопровождали.
"Видишь, брат, — сказал я Люсьену-Барбароссе, невесть откуда взявшемуся подле моих ног, — сколько со взрослыми-то дочерьми забот? Эх, да разве ж тебе понять, четвероногому? Твоя планида куда безоблачней — знай гусарь, пока гусарится". Кот согласился, а затем принялся куда-то меня звать: тёрся об ноги бочком, тоненько просительно мяукал, отбегал и возвращался. Неугомонный какой, подумал я. Но, пребывая под впечатлением непрекращающихся чудес этой ночи, не способный более чему-либо удивляться, побрёл вослед. Заартачился я, только поняв, что путь наш лежит в Трефиловский дом. Э, брат Люська, сказал я, тут уж ты не обессудь — не пойду. Мало того, что мне страшно повстречаться с беспокойными душами убиенных здесь людей, я ещё не хочу вступать на территорию, отмеченную каббалистическим знаком уголовного розыска. Видишь, ворота запирает печать свинцовая на веревочке? Нельзя нарушать. Dura lex, sed lex, понимаешь?
Кот выслушал внимательно, на «дура» небрежно фыркнул, а затем шмыгнул к близкому забору, где ужом проскользнул в какую-то щель. Качнулась потревоженная доска, болтающаяся на одном гвозде. Намёк Барбароссы был понятен. Спорить с суровым законом нельзя, однако его можно обойти.
Крупные сомнения в целесообразности предприятия ничуть не помешали мне влезть в дыру. Пройдя за Люськой через заваленный барахлом яблоневый садик, порядком перепачкавши обувь во влажной весенней земле, я очутился перед низенькими, но широконькими двустворчатыми воротцами, ведущими под крыльцо Трефиловского дома. Воротца были не заперты и не опечатаны. С гвоздика, вбитого подле воротец в стену, свисала керосиновая лампа типа "летучая мышь". Тут же на полочке лежали спички, моток дратвы и шило с крутобокой деревянной рукояткой и длинным жалом. Шило было глубоко воткнуто в толстый, почти кубический кусок промасленной кошмы, я не без труда выдернул — оно засияло в ночи остро отточенной синевой. Таким жутким инструментом, похожим на небольшую острогу, пользуются, подшивая валенки; дратва нужна для того же.
Удивительное дело, спички не отсырели, зажглась первая же испробованная. В лампе плескалось немного керосина, фитиль с трудом, но выдвигался. Я затеплил огонёк, опустил поворотом особого проволочного рычага стеклянную колбу лампы в рабочее положение, неумело перекрестился и вошёл.
Мой хвостатый вергилий (равноправен отечественный вариант: дедушка Сусанин) побежал вперёд. Его шкура в свете лампы точно сделалась вмиг ярко-оранжевой и переливалась, будто была подсвечена изнутри. Время от времени он исчезал, я не успевал заметить, куда. Мне было не до того. Барахла под крыльцом скопилось куда как больше чем в яблоневом садике, а я и там-то едва не переломал ноги. Я перешагивал пыльные доски с угрожающе торчащими из них заржавленными гвоздями, огибал пыльную поломанную мебель, брезгливо сторонился отвратительной пыльной рухляди, в коей угадывались очертания бывшей одежды. А ещё встречались под порогом вёдра без днищ, стеклянный бой, жестянки из-под краски, половики в рулонах. Стоптанная обувь, конечности, головы и тела от кукол (всё почему-то по отдельности) и иные детские игрушки, разломанные невосстановимо. И везде пыль, пыль, пыль… За кругом света скрывались совсем уж неописуемые вещи-тени, — возможно, представители альтернативной небиологической жизни; они тягуче и одновременно ломано шевелились, перебрасывались паутинными лохмотьями, сухо поскрипывали. Я грозил теням шилом, зажатым в потном кулаке и опасным мне самому, наверное, гораздо больше. Упади, вдруг споткнувшись — плоть пропорешь в два счёта. А начнёшь шило извлекать, так все внутренности вовне выворотишь. Ой.
Подкрылечный поход закончился около новой двери, ведущей, по-видимому, в подполье дома: косяк её был насмерть вделан в фундамент. Дверь когда-то обили для утепления ватой, а поверх ваты — клеёнкой, перетянутой витою медною проволокой. Клеёнка от старости полопалась, завернулась в трубочку, клочья потемневшей ваты неопрятно торчали наружу. Однако цепкий глаз покорного вашего слуги отметил, что проволока натянута на обойные гвоздики с жёлтыми шляпками-ромашками не абы как, но создает узор: древнеславянскую свастику, знак Солнца. Солнце в подвале, подумал я мимоходом, какая нелепица, и потянул кованую скобу, заменявшую дверную ручку.
Чистый сухой подпол был просторен и пуст. Наверх вела крутая, крепкая и широкая лестница. Мы с котом поднялись по ней, я откинул крышку.
Люсьен начал проявлять признаки нетерпения ещё в подполье, оказавшись же в доме, полетел стрелой. Я за ним. Он взбежал на второй этаж, там промчался по длинному коридору до конца, подскочил к раскоряченному, крашенному бело-зелёной эмалью приземистому шкафу вроде буфета и заорал, крутясь на месте как волчок, как вошедший в священный транс дервиш. Делать нечего, пришлось буфет вскрывать. Створки напитались влаги, разбухли, что ли? — заклинили и не поддавались, сколько я не цеплял их ногтями. Ручек на дверцах не было вовсе. Тут мне наконец-то пригодилось шило — просунул в щель, зацепил крючочком изнутри рыхлое дерево, дёрнул. Первый раз сорвалось, я просунул-зацепил-дёрнул сызнова. Буфет распахнулся. Котик рявкнул совсем уж не по-кошачьи и немедленно скрылся внутри, бешено урча. Из буфета посыпались какие-то тёмные клубки с торчащими белёсыми волосками.
Я насадил один клубок на шило, поднёс к носу, принюхался. Собственно, принюхиваться было незачем, я уже и так понял смысл нашей удивительной вылазки. Люсьен привел меня, своего нового лучшего друга, к предмету высшего кошачьего вожделения — хранилищу сушеных корней валерианы.