Обрадовав в виде прелюдии Николая последним номером "Вопросов истории" (тесть выписывает) я признался, что привело меня дело. "Да уж понял", — отозвался он. Я выложил портрет Артемия. "О, — воскликнул он, — никак Тёмка Трефилов! Молоденький. Откуда? Такого ещё не видал". — "А я бы лучше вовек не видел". — "Что так?" Я снял очки, взял себя за подбородок и, медленно поворачивая лицо из стороны в сторону, предложил найти десять различий. Пообещал в случае успеха отдать "Вопросы истории" насовсем. Николай всмотрелся, хохотнул: "Правда што!…" Потом нахмурился: "Постой-ко… ты ж, вроде, не здешний". — "Ну, — сказал я, чуточку нервничая оттого, что приходится объяснять очевидное. — В том и дело. Прабабка моя Трефиловского семени нагулять вроде как не могла. То есть теоретически — могла, теоретически она и от Святого Духа, скажем, понести могла, но практически…"
Николай повертел фотографию, подумал, похмыкал. И, как мне показалось, не совсем впопад спросил, случалось ли мне бывать на Карпатах — в Западной Украине или Молдавии. В Литве? А в Белоруссии? Я отвечал с недоуменьем, что проходил действительную в Приднестровье. Полтора года после учебки. Но при чём тут это? Николай с заметно возросшим оживлением спросил, слышал ли я в таком случае про Живулю? Я сказал, что что-то слышал. Вернее, читал. Но, положительно, читал не в армии. Кажется, в некоторых областях России так называли в ранешние времена кукол.
Николай возбужденно заходил по избе, похмыкивая: "Кукол, говоришь…" — и как бы даже подскакивая. Достал из загашника графинчик, спросил взглядом, присоединюсь ли. Я отказался: "За рулём". Он накапал себе стопочку, со вкусом выпил, пососал ржаной сухарик и завёл рассказ.
После Отечественной войны Николай служил в истребительных войсках. В тех, которые сейчас не кусает, на которые не гадит только ленивый. В карательных, — во, как наладились мазать, щелкопёры, блин! Очищал западные советские территории от бандитов. Там-то он и услыхал предание про Живулю. Впрочем, преданию было меньше, чем полвека. Якобы ходит по свету человек. Кто таков родом, доподлинно неведомо; он и сам не знает. А всё потому, что живет он не свою жизнь, а чужие. Объявился он в Первую мировую. Был артиллеристом, младшим офицером, а как звали, забылось. Батареей командовал или вовсе орудийным расчётом. И слыл он везунчиком. Рядом с ним никого никогда не убивало, а если ранило — так легко. Солдаты его, конечно, боготворили за это. Но однажды везение кончилось. Отступали они. Организованно. Тактический маневр. А тут да и прилети шальной снаряд, и угоди прямиком в середину колонны. Боезапас сдетонировал. Рвануло так, что весь личный состав той батареи вместе с лошадьми и пушками разнесло вдрызг. А офицерика нашего только контузило.
Подобрали его медбратья, подивились удачливости да живучести. А он возьми в госпитале, и заяви, что он — вовсе не он, а собственной персоной рядовой Пупкин, заряжающий. Или, положим, ездовой. Рехнулся господин офицер, — поняли врачи. Надо лечить. А где вблизи от линии фронта дурдом найдешь? Тут случилась оказия в тыл — посыльный на мотоциклетке с пакетом. — Подвезёшь? — Подвезу. Описали весь Живулин недуг на сопровождающей бумаге, велели держаться покрепче за водителя, да и расстались с лёгкой душой. Только выследил мотоциклетку кайзеровский аэроплан-разведчик. Пилот был не промах, быстро сообразил, что не простой это экипаж, и выполнил ручное бомбометание в расчёте на захват важного пакета. Посыльному осколок сердце пробил, а Живуле опять трын-трава. Немец приземлился, бумаги забрал и живого русака захватил в плен. Подумал, важная птица. Привёз. Немцы его допрашивать, а он твердит, как заведённый что, дескать, он как есть фельдфебель Кулаков, особый моторизированный курьер. И умрёт под пытками, но ни слова врагам не скажет об устройстве мотоциклетного карбюратора, а паче того бензобака. Но пилот-то толкует, что фельдфебель Кулаков за рулем был, — вот, дескать, аусвайс его, пробитый осколком, — и погиб. Давай фрицы бумаги захваченные смотреть и видят, что псих им попался. С необычными симптомами помешательства. Известное дело, немцы народ любознательный, всякие опыты начали ставить над ним. И вот что выяснили: самого его ни пуля, ни штык, ни яд, ни газ не берёт. Зато ежели около него в непосредственной близости (на расстоянии вытянутой руки и менее) кого-нибудь умертвить насильственно, то начинает Живуля себя убитым считать. И ведь не только считать — становится им по-настоящему. Перенимает сознание, самоощущение убитого, память и привычки. Всё, кроме внешности. Долго немцы над ним дековались, пока он не удрал как-то. Перебрался обратно через линию фронта. Он в то время себя крестьянином местным полагал. Припёрся, как он думал, домой. Здравствуй, жинка дорогая, давно я тебя не видал. Соскушнился, жуть! Пошли-ка на постелю, побалуемся! А жинка-то самозванца — топором. Пришлось Живуле в леса податься.
Ну, те места без войны года не живали. Так что сменил Живуля к девятьсот сорок шестому-то году десятки, а то и сотни личин. Не старея, кстати. Свою настоящую жизнь, понятно, вовсе забыл. Мы, советские военнослужащие, коммунисты и материалисты, прошедшие огонь и воду, точно знающие и доказывающие каждым своим днём, что бессмертных людей не бывает, смеялись, конечно, над этим нелепым суеверием. Ага, весело смеялись… Пока сами Живулю не встретили. Пропал у нас боец молодой. Совсем пропал, как растаял. Понимали мы, что до него бендеровцы добрались, к награде представили посмертно. И тут приходит мужик из лесу. По глаза бородой зарос, в немецкой полевой форме без погон. Чистый бандит. И говорит, что он рядовой Феклистов Егор. Погибший наш товарищ, стало быть. Мы его допрашивать, а он — Феклистов я, и всё тут. Запирается, издевается. Ладно, не хочешь по-хорошему, не надо. Применили к нему дознание с активным воздействием нулевой степени. А надо сказать, не вдаваясь в засекреченные подробности, такая это штука — "активный нуль", что испытуемый перед дознавателями (их обычно несколько работает) не юлит и не запирается, а с огромным энтузиазмом выкладывает, что ни спроси. Хоть про эмбрионально-планцентарную стадию личной жизни, хоть про то, как с бабами любиться предпочитает — всё как на духу выболтает. А этот твердит, будто Попка: Феклистов я, Егор! Чего вы, ребята? Ах, ребята мы тебе, фашистский прихвостень?! Ошибаешься. В расход его по-быстрому пустили, закопали кое-как, а он через день снова является. Я, говорит, рядовой Филимонов Егор, попал во вражескую засаду. Был пытаем и расстрелян, но чудом остался жив. Вчера попал в другую. Бандиты подло замаскировались под советских военных ("Даже внешне похожи на вас, ребята"), опять пытали, опять расстреляли — с тем же результатом. Готов дальше выполнять воинский долг. Упорствует, значит, зараза. Шлёпнули ещё раз, валандаться не стали… А когда засомневались, спохватились, что надо бы было сей феномен научно исследовать, он уж больше не приходил. Хоть и скорбен Живуля был головёнкой, но не совсем видно дурак…
Намахнул Николай ещё стопочку, ткнулся губами и носом в культю, втянул шумно воздух, крякнул, головой тряхнул, спрашивает: "Ну как тебе, Антоха, байка моя? Мандраже берет, а?" Я сказал, что мандраже, не мандраже, но некоторое впечатление остается. Только непонятно, при чём здесь я и при чём здесь Трефилов? А равно при чём здесь Живуля? Пардон, что-то не врубаюся! Туповат-с.