И ещё я наблюдал многократно, как одним лишь умыванием с кратким предварительным шептанием над водой тёща (тесть, жена, шурин, бабушка жены) избавляли рёвом исходящую дочурку мою Машеньку от неодолимой обычными родительскими способами истерики. "Изурочил кто-то, обычное дело, — объясняли они. — Маленькая же. Полюбовалися на неё лишний раз, а много ли ребёнку-то надо?…"
Оказывается, любоваться иной раз крайне опасно.
А более всего урочливы грудные дети и, что любопытно, поросята. Вплоть до двухсоткилограммовых, с во-от такенными гениталиями хряков.
Ещё петуховцы отличаются трудолюбием, телесной крепостью, происхождением от кержаков-раскольников, а следовательно — беспримерной скупостью, политическим консерватизмом и лояльностью к власти. Своеобразным выговором, большой свободой в употреблении ненормативной лексики и презрением к тротуарам. Широкая их натура требует широких дорог. При обилии мотоциклов, на которых сломя голову гоняют все — от детишек до старцев, страдальцев дорожно-транспортных происшествий до недоумения мало.
Едва ли не у всякой коренной петуховской семьи имеется родовое прозвище, переходящее из поколения в поколение. Есть прозвища такие, которыми гордятся и такие, которые ненавидят. Есть заковыристые прозвища, происхождения которых не смогут объяснить и сами владельцы, есть понятные даже младенцу. А ведь есть ещё и частные, индивидуальные.
Меня Ольга ещё "на берегу" успокоила, сказав, что Басарыга и так звучит превосходно. Как и её девичья фамилия — Капралова. Себе она решила оставить прежнюю, но и от моей не отказалась. Сейчас щеголяет громким Ольга Артамоновна Капралова-Басарыга.
Но я-то знаю, что поименован уже Анкологом. Это перевранное с юмористической целью или от недостатка образования «эколог». Сей жест судьбы, понятно мне, следует принимать трезво, без истерик, ибо прилипла сия «погремуха» накрепко.
Я здесь почти чужой, и пусть вживание, врастание моё сюда всё-таки идет, но — микроскопическими темпами. Словно я — из другого мира, отгороженного от Петуховки не только по-настоящему дремучими лесами (теперь я знаю, что это такое), но и каким-то сдвигом — не то чтобы сдвигом временным, но сдвигом над-реальным. Словно мною переступлен порог, ступенька в пресловутом "информационном поле". Словно произошёл «соскок» информационной среды на иной энергетический уровень. Словно я попал в сказку. Но не ту, которая выхолощена литературной обработкой писателей, превращена в лубок художниками-иллюстраторами, а настоящую, материальную. В ту, которая начинается после точки, после "тут и сказочке конец, а кто слушал — молодец"; в ту, которая оживает, лишь когда книга уже закрыта.
Но я-то не сказочный, вот беда.
Зачем я всё это пишу, зачем вообще завел дневник?
Не знаю. Никогда прежде не чувствовал в себе такой потребности. Сейчас же — почувствовал. Кажется мне, что грядет (а может, и уже происходит) нечто — нечто такое… Небывалое… Эх, не могу объяснить.
Кажется мне, что коснется это грядущее и нас. К добру ли, к беде ли?
Пойму потом.
А дневник… авось дневник-то мне в этом и поможет.
P.S. Ну, а в горестном случае, если всё вышеизложенное, выше (и ниже) написанное — плод моего больного воображения, дневник поможет будущему лечащему врачу отследить протекание процесса "соскакивания с катушек" в динамике. Что, надеюсь, ускорит выздоровление бедняги сумасшедшего.
в которой я чуть было не знакомлюсь с Фердинандом Великолепным и его Абреком. Первые жертвы, первые мысли. Успешная сдача теста. К осинам!
Пока мы шли к машине, Милочка совершенно успокоилась, аккуратно утёрла слёзки вперемежку с макияжем и стала как прежде красавица. Только чуть бледновата разве, да и Бог с ним, румянцем! Здоровый цвет лица — дело наживное… Я нежно приобнимал её за плечико, несколько смущаясь собственного удовольствия от этого процесса, но руки не отнимал. Да и она не делала попыток освободиться.
Разместившись в автомобиле, я первым делом припрятал пистолетик Большого Дядьки в хитрую прореху под сиденьем, отыскать которую непосвящённый человек может лишь при выдающемся везении. И, как выяснилось, не зря старался! Наверное, в городе объявили новый этап операции "Вихрь — антитеррор" (не упомнишь, который по счёту), а потому нас дважды останавливали серьёзно настроенные городовые с автоматиками и предлагали "подышать воздухом", пока они шерстят Рэнглер в поисках запрещённых к владению предметов. По какой причине им казался подозрителен именно мой не самый новый, совсем не большой и далеко не самый броский в потоке разномастных автомобилей джип, осталось для меня неразрешимой загадкой.
На поцарапанную мою личность городовые посматривали с хмурым интересом, но Милочка жалась к боку так доверчиво, что понял бы и министр внутренних дел: я — славный, я — законопослушный, я — паинька. К тому же все документы находились в полном ажуре — не придерёшься. Но на всякий случай я стал с большей ответственностью относиться к выполнению требований правил дорожного движения.
— Интересно, — сказала Милочка, одновременно производя с помощью пуховки и пудреницы ликвидацию последних следов недавних рыданий, — как будут объясняться наши комсомольцы-добровольцы, если их остановят стражи порядка? С полным-то кузовом жестоко избитых хулиганов? И кто они, между прочим, такие, эти нежданные добры молодцы?
— Один момент. — Я похлопал себя по карманам. Та-ак, а где же визитка? Не иначе, выронил, когда прятал оружие. Остановившись на светофоре, я скосил глаз вниз, но беленькой гладенькой картонки не было и под ногами. — Похоже, сия тайна останется в веках, на потеху нашим пытливым потомкам, — сообщил я без особого, впрочем, огорчения. — Пропала визитка, пропала без следа. Испарилась чудесным образом.
— Твоя уверенность в том, что у нас будут общие потомки, имеет под собой какие-то солидные основания? — спросила Милочка с милой наивностью, подкреплённой очаровательным взмахом только что восстановивших идеальную форму и оттенок ресниц. Которая наивность, тем не менее, не могла никого провести: Филиппа А. Капралова, эсквайра, вновь решительно ставили на место.
— Хочется надеяться… — осторожно выговорил я.
— Ого! Я могу расценивать эти слова как предложение руки и сердца?
— Н-ну, — замялся я, судорожно соображая, как бы выпутаться из щекотливой ситуации с наименьшим уроном для собственной свободы. — Ну-у… О, гляди, мы приехали!…
Милочка удостоила меня взглядом, который нёс столько неприкрытого ехидства, что не будь в нем ещё и доброжелательности взрослого по отношению к слишком явно хитрящему ребенку, я бы тут же провалился сквозь сидение. А возможно, и сквозь пол вдобавок.
Возле Милочкиного дома прогуливался папа Фердинанд с крепким «кавказцем» на смехотворно тонком поводочке. Папа (я узнал его по неподдельно радостному восклицанию моей спутницы) выглядел лет на сорок, вряд ли много больше, был молодцевато усат, по-мужски красив, а шириной мог бы поспорить с платяным шкафом. У «кавказца» напрочь отсутствовал обязательный по правилам выгула собак намордник… как, впрочем, отсутствовало и благодушное выражение физиономии у его поводыря.