— Ты думаешь, я пошел бы, если бы она мне не приказывала?
— Я не знаю.
— А когда-то ты знала. Когда-то ты знала точно, что я сделал бы, а что нет. Неужели ты не понимаешь? Нас здесь приучают к тому, что на мостике боевого робота каждый из нас будет один, сам по себе. Нас приучают действовать, полагаясь лишь на себя, делать заявки, полагаясь лишь на себя.
Нас учат здесь плевать друг на друга, убивать друг друга, если…
— Значит, именно поэтому ты упустил сегодня шанс победить?
— Я мог бы при этом убить Пери.
— А тебя это так волнует?
— Я уже и не знаю. Наверное, да. Да, черт возьми, это должно меня волновать. Я ведь помню, как мы играли с ней в войну, когда еще были детьми. Может быть, именно это и не позволило мне сегодня рисковать ее жизнью.
— Тогда ты глупец.
— Да. Выходит, что я глупец.
Ее твердый взгляд на миг смягчился. Эйдену показалось, что на короткое мгновение в ее глазах проскользнуло воспоминание об их ныне утраченной близости. Мелькнула мысль: может быть… Когда в последний раз они с Мартой были близки?
— Понимаешь, Марта, возможно, в том, что они делают, и есть некий смысл. Возможно, нам необходимо пройти через это… Я не знаю, как это назвать, не могу подобрать слово. В общем, через ОДИНОЧЕСТВО человека на мостике боевого робота. Может быть, пройдя через это, мы познаем новый уровень близости. Не близость сибов в группе, а близость воинов одного подразделения. Может быть. Но как только я подумаю, что ты больше…
Он осекся. Язык не поворачивается сказать ЭТО Марте теперешней. Марта теперешняя чужая ему, как и Сокольничий Джоанна. Но с Джоанной по крайней мере можно переспать.
— Знаешь, Эйден, я уверена: все, что делается, делается к лучшему. И не забивай себе голову. Делай, что прикажут. Вкалывай изо всех сил — и станешь отличным воином и…
— Стоп! Именно этого от тебя и добиваются. Чтобы ты рассуждала подобным образом. Именно поэтому мы больше не друзья.
— Ты дурак, если и теперь печешься о дружбе. Эйден хотел еще что-то сказать, но заметил Джоанну, направлявшуюся к ним. Поэтому он повернулся и побрел к контрольной башне. Оглянувшись, он увидел, что Джоанна отчитывает понурившуюся Марту. Лицо у Джоанны жесткое. Правда, слов не слышно. В старые добрые времена Марта обязательно передала бы ему потом разговор с Джоанной.
Возможно, Марта и права. Возможно, и в самом деле несусветная дурость — рассуждать теперь о каких-то дружеских отношениях. Пора избавляться от мусора в голове, если он в самом деле хочет стать воином. Когда в следующий раз кто-нибудь из группы окажется на прицеле и будет дан приказ стрелять, он, Эйден, будет стрелять, не задумываясь. И убивать, не задумываясь. Даже если это будет Марта.
— Молчишь? Злишься из-за того, что я тебя сегодня подставила, птенчик.
Джоанна сказала это спокойно, будто констатируя факт. Странно. На нее это не похоже. Обычно она предпочитает задавать вопросы и выслушивать ответы.
— Ну что ты молчишь? Прекрасно ведь знаешь, что когда мы вдвоем, то можешь говорить, не дожидаясь моего разрешения.
Эйден внезапно остро ощутил, какой здесь тяжелый и спертый воздух. В жилище Джоанны царила застарелая вонь, в которую недавнее совокупление добавило свою лепту. Джоанна, такая подтянутая и аккуратная на плацу, в быту была редкостной неряхой. Грязь могла копиться неделями, если бы Эйден, органически не выносивший беспорядка, не производил здесь регулярные уборки. Нестираные простыни на постели смердели и были сплошь в каких-то пятнах, о происхождении которых Эйден предпочитал не думать.
— Дуешься, птенчик? Почему?
— Даже здесь ты ни разу не назвала меня по имени.
— И из-за этого ты обиделся? Ну и дела!
— Нет, не из-за этого. Это я так, к слову. «Птенчик» — вот максимум, на что я могу надеяться. Остальное — сплошь унизительные прозвища.
Джоанна улыбнулась. Это с ней тоже случалось крайне редко.
— Пытаешься осмыслить, кто ты для меня? Брось — мой тебе совет. Потому что ты — никто. Ты машина, точно так же, как БМР. Ты придаток к боевому роботу, точнее, можешь им стать, если, конечно, тебе все-таки удастся пройти Аттестацию. Ты когда-нибудь думал, кем ты тогда будешь? Я тебе скажу. Воином — водителем робота, воином-роботом. Вслушайся в это слово: воин-робот. То есть воин-раб, раб робота, воин, который служит своему роботу; воин, который есть не что иное, как часть этого самого робота, понял? Ты станешь частью машины, ты сам будешь машиной. А пока ты даже этим не можешь похвастать. И ты еще пытаешься заикаться о каком-то имени? Машине до лампочки, как ее ни назови. Заруби это себе на носу, птенчик.
— Я так не считаю.
— Тогда я вынуждена тебе заметить, что ты туп. Еще одно очко в пользу того, что тебе никогда не стать воином. Плохи твои дела, птенчик, воут?
— Ут. Ты мне это говоришь сто раз на дню. Джоанна внезапно села. Старое потрепанное одеяло сползло, открыв ее грудь. Поначалу ее маленькие, упругие, красивой формы груди вызывали у Эйдена некоторый интерес, который со временем притупился, а потом и вовсе сошел на нет. Слишком много времени проводили они вместе. Сейчас внимание Эйдена непроизвольно фиксировалось на отдельных деталях. Капля пота, упавшая с подбородка на грудь. Длинный шрам, начинавшийся от шеи и тянувшийся к левой груди. Сколько раз приходилось Эйдену касаться этого шрама, но он так и не спросил Джоанну ни разу, откуда он у нее.
— Временами я спрашиваю себя, — ее голос был на диво спокойным — третье чудо за ночь , — не сделала ли я большую глупость, позволив тебе свободно обращаться ко мне, когда мы вдвоем. Может, имело смысл сохранять уставные отношения и здесь, в постели? А теперь слушай. То, что скажу тебе сейчас, я скажу один раз. Повторять не буду, запомни.
Она поморщилась и потянулась за курткой. Куртка лежала на столе возле постели. Раздеваясь, Джоанна швырнула ее туда, не глядя. Теперь она говорила, одновременно надевая куртку через голову.
— Птенчик… ЭЙДЕН. Я обратила на тебя внимание сразу же, в тот самый день, когда ты прибыл сюда. Я увидела вызов в твоем взгляде, да и не только во взгляде — во всем. Даже когда ты стоял с постной рожей, в тебе был вызов. А еще в тебе чувствовался будущий воин. В тебе был потенциал. Я сразу это определила. Кроме того, меня заинтриговала твоя серьезность. Даже в той дурацкой ребяческой потасовке, которую вы учинили сразу же по прибытии, ты выглядел взрослым. Ты был сильнее их всех. Я ценю это в людях. Поэтому я и постаралась в тот день превратить тебя в отбивную. Но ты не сломался и в тебе по-прежнему кипела ярость. Мне это тоже пришлось по душе.
Надев куртку и натянув штаны, Джоанна приняла свой обычный вид, в котором расхаживала по лагерю. На нагрудных карманах ее куртки были привинчены потускневшие от времени серебряные значки — награды за воинскую доблесть.