Он проявлял сдержанность не только со мной. Каждый вечер в половине шестого я отводила Филиппа на полчаса в небольшой салон, где сидела мадам де Вальми — его тетя. Она вежливо откладывала в сторону книгу или письмо, брала в руки изысканное и бесконечное ажурное вязанье и ровно полчаса поддерживала беседу с Филиппом. Я намеренно употребила выражение «поддерживала беседу», потому что оно как нельзя лучше подходит к искусственному и натянутому обмену отрывочными словами, который происходил между ними. Филипп обычно был молчалив и отчужден, он с безупречной вежливостью отвечал на вопросы, которые ему задавали, но никогда не заговаривал первым и ни о чем не спрашивал. Мне казалось, что во время этих вечерних бесед мадам де Вальми насилует себя; по натуре холодная и необщительная, она заставляла себя болтать с ребенком.
Думаю, что я больше всех страдала от этих получасовых сидений и больше всего их ненавидела. Мадам де Вальми, естественно, говорила с ребенком по-французски, а я должна была делать вид, что не понимаю их. Иногда мадам переходила на английский, или ради меня, или для того, чтобы проверить знания моего ученика. Тогда я оказывалась втянутой в разговор, и мне было чрезвычайно трудно не выдать себя и не показать, что я поняла то, о чем они сейчас говорили. Не помню, удалось ли мне избежать ошибок; конечно, мадам не подала бы виду, если бы случилось что-нибудь в этом роде, но, мне кажется, она вообще обращала очень мало внимания на то, что происходит вокруг, и меньше всего ее можно было подозревать в том, что она хочет к кому бы то ни было втереться в доверие.
Ее супруг никогда не присутствовал при этих беседах. Он встречался с Филиппом лишь случайно, на террасе или в саду. Вначале я осуждала Леона за отсутствие интереса к одинокому и недавно осиротевшему ребенку, но вскоре поняла, что в этом виноват не только он. Филипп систематически избегал дядю. Он заходил со мной в коридор, ведущий в библиотеку, только когда видел, что инвалидное кресло далеко за декоративным бассейном или розарием; казалось, он слышит шуршание колес издали, когда Леон находится за два коридора от него, и каждый раз в подобном случае он хватал меня за руку и тащил в другую сторону, чтобы не попадаться дяде на глаза.
Мне было непонятно, почему Филипп так ненавидит Леона де Вальми. В течение первой недели мы пару раз встретились с Леоном, и он был очень мил с мальчиком. Но в присутствии мсье де Вальми Филипп еще больше уходил в себя, и я была убеждена, что его скрытность и мрачность не были простым капризом. С одной стороны, это было естественно: Леон де Вальми подавлял — рядом с ним такой неловкий и некрасивый мальчик, как Филипп, должен был чувствовать себя вдвойне неловким и, может быть, бессознательно противился этому. Леон говорил с ним добродушным и снисходительным тоном, словно обращался к неуклюжему надоедливому щенку. Я не могла понять, замечает ли это мальчик и как реагирует: знаю только, что сама относилась к поведению Леона де Вальми весьма неодобрительно. И все же он мне нравился. А Филипп — постепенно я поняла это — очень не любил дядю.
Однажды я попыталась объяснить мальчику, что его ненависть не имеет под собой никаких оснований.
— Филипп, почему ты избегаешь своего дядю Леона?
Его лицо застыло.
— Не понимаю.
— Пожалуйста, по-английски. И ты меня прекрасно понял. Он очень хорошо к тебе относится. У тебя есть все, что ты хочешь, правда ведь?
— Да, у меня есть все, что я хочу.
— Ну тогда...
Он посмотрел на меня быстрым загадочным взглядом:
— Но ведь это не он дает мне все это.
— Кто же тогда? Твоя тетя Элоиза?
Он отрицательно покачал головой:
— Они не могут давать мне то, что им не принадлежит. Это все принадлежало моему отцу, а теперь мне.
Я внимательно посмотрела на него. «Так вот в чем дело! Вальми». Я вспомнила, как вспыхнули его черные глаза, когда я в шутку обратилась к нему «граф де Вальми». Де Вальми понимали это с раннего детства.
— Это все твои владения? — спросила я. — Но ведь мсье Леон управляет ими для тебя. Он ведь твой опекун, правда?
Филипп выглядел удивленным.
— Опекун? Я не знаю, что такое опекун!
— Он управляет Вальми до тех пор, пока ты не станешь взрослым. Потом имение перейдет к тебе.
— Да, когда мне исполнится пятнадцать. Это называется «опекун»? Тогда мой дядя Ипполит тоже опекун.
— Правда? Я и не знала.
Он кивнул с торжественным видом, из-за которого его маленькое бледное личико казалось мрачным.
— Да. Оба. Дядя Леон опекун моего имения, а дядя Ипполит мой собственный опекун.
— Что ты хочешь сказать? — невольно спросила я.
— Я слышал, как папа говорил это. Он сказал...
Взгляд сверкающих черных глаз был не то лукавым, не то злобным.
— Филипп... — начала я, но он не слушал.
Он пытался в уме перевести на английский то, что сказал его отец, но оставил эти попытки и выпалил по-французски длинную фразу, которую, очевидно, запомнил наизусть:
— Он сказал: «Леон будет содержать имение в полном порядке, можешь мне поверить. Боже тебя сохрани поручить это дело Ипполиту». А мама сказала: «Но если с нами что-нибудь случится, ребенок должен оставаться у Ипполита, ни в коем случае не у Леона». Вот что мама...
Он внезапно замолчал, крепко сжав губы. Я ничего не сказала. Он снова окинул меня взглядом:
— Вот что они говорили. Это значит...
— Нет, Филипп, не надо переводить. Думаю, твои папа и мама не хотели, чтобы ты это слышал.
— Н-нет. Но мне не хотелось уезжать от Ипполита.
— Ты его любишь?
— Ну конечно. Он уехал в Грецию. Я хотел поехать с ним, но он меня не взял с собой.
— Он скоро приедет.
— Да, но все равно долго...
— Время пройдет незаметно, — сказала я. — Пока что я буду смотреть за тобой вместо него, а твой дядя Леон присмотрит за Вальми.
Я остановилась и посмотрела на бледное мрачное личико. Не хотелось произносить пышных слов и отталкивать от себя Филиппа, но в конце концов я отвечала за его поведение и манеры.
— Он делает свое дело прекрасно, Филипп. Вальми — очень красивое имение, и он заботится о нем. Ты должен быть ему за это благодарен, — сказала я осторожно.
Филипп действительно не имел никаких оснований жаловаться на своего дядю в этом отношении. Леон целиком посвятил себя делам имения. Казалось, все его огромные способности, вся энергия, которую он не имел возможности направить на что-либо иное, сосредоточились на Вальми. День за днем его инвалидное кресло часами не покидало террасы, катилось по вымощенному гравием двору перед домом или по дорожкам сада. Леон наблюдал за подвалами, огородом, гаражом; успевал побывать везде, куда мог попасть на кресле. И в самом замке всюду чувствовалась рука заботливого хозяина. Для Леона де Вальми ни один план не казался слишком грандиозным, ни одна деталь — слишком незначительной, если это касалось Вальми.