Старуха сидела у костерка и, вытянув худую индюшечью шею, разглядывала Янгара.
– Ты кто?
Повернувшись к Кейсо, старуха прижала палец к губам.
Он замолчал.
Ведьма. Тощая, изможденная, с лицом, словно бы на две половины разделенным. Одна морщинами изрыта, другая – гладкая, розовая, перетянута старыми шрамами. И веки сходятся, едва не срастаясь, скрывая пустую глазницу. Съехал плащ, повисла на плече медвежья голова, набитая опилками. И торчит острый локоть, потрескавшийся от старости, видна обвисшая грудь и тугой, какой-то гладкий живот с дорожкой темных волос.
Она была столь отвратительна, что Кейсо затошнило.
– Не смотреть! – оскалилась старуха. И длинные клыки ее были желты.
– Простите, матушка, если обидел. – Кейсо поднялся и поклонился до земли.
Кем бы ни была эта женщина, но появилась она вовремя. Вот только захочет ли помочь? Она же, обойдя костер, присела рядом с Янгаром. Когтистые пальцы коснулись лба, оттянули веки, и старуха, склонившись, долго разглядывала мутные глаза Янгара.
А затем просто положила ладонь на грудь. И надавила.
– Осторожно! У него…
…ребра сломаны.
Холодный взгляд заставил Кейсо замолчать. А старуха, наклонившись над Янгаром, губами коснулась губ его. Она не целовала – высасывала болезнь. И Кейсо замер, боясь спугнуть посланницу богов. Та же поднялась, подошла к костру и сплюнула в пламя, которое ответило на плевок рассерженным шипением.
– Живи, – сказала старуха.
– Спасибо, матушка. Скажи, чем могу отплатить тебе за доброту.
– За него уже плати.
Она провела когтем по лицу Янгара, оставляя длинную царапину.
– Он жить. Если суметь.
Старуха знаком велела Кейсо отвернуться. Ослушаться он не посмел. А она исчезла.
Уже вечером лихорадка отступила, а еще спустя сутки раны покрылись розовой корочкой молодой кожи.
Черному Янгару повезло выжить.
Он снова танцевал на цепи, пытаясь уклониться от палки. Сегодня Хазмат прикрутил к навершию нож, узкий и тупой, но оставляющий на коже рваные раны. Палка была длинной. Цепь – короткой. А от Хазмата ощутимо тянуло кисловатой опиумной вонью. Впрочем, выкуренная трубка никак не сказывалась на его ловкости.
– Быстрей! – кричит Хазмат, и нож взрезает кожу на груди. – Двигайся, песий сын, пока я с тебя шкуру не спустил!
И Янгу знает, что хозяин вполне способен угрозу исполнить.
– Пляши!
Кровь катится по ногам и рукам, покрывает кожу алой липкой пленкой, которая скоро подсохнет. И если Хазмат останется недоволен тем, как раб усвоил урок, оставит здесь же, у столба. И тогда на кровь слетятся мухи.
– Давай!
Янгу танцует. По песку, который въелся в подошвы ног.
Когда-нибудь Янгу станет свободен и купит себе туфли, такие, как у хозяина, с тонкой бархатной подошвой, с атласной отделкой и меховой оторочкой.
Две пары… или три… или дюжину.
Когда-нибудь.
– Шевелись!
Нож касается плеча, жалит и отпускает. Хохочет Хазмат, и длинные усы его вздрагивают. Опиум странно действует на хозяина, не лишает разума. Янгу доводилось видеть иных курильщиков, которые забывали обо всем и собственное имя в голове удержать не способны были. Но Хазмат – иное дело. Он становится злым, быстрым и жадным до крови. А потому надо спешить.
И Янгу танцует, уклоняясь от ударов.
Гремит цепь, волочится за ним стальной змеей.
Когда-нибудь Янгу станет свободен и купит себе цепь золотую, как та, что висит на груди хозяина.
Или две… три… с драгоценными камнями, чтобы все видели – вот достойный богатый человек идет.
– Давай! – Клинок свистит у самого горла. И Хазмат вдруг останавливается, облизывает сухие губы. – Ни на что не годен!
Неправда.
В этом году Янгу уже одержал пять побед, да и Хазмат, лучший кай-тинаши, смотритель бойцов, не взялся бы обучать негодного. Но перечить нельзя. И Янгу останавливается. Он смотрит в глаза хозяину и думает, что когда-нибудь перервет ему глотку.
И станет свободен.
– Глупец! – Хазмат кривится. – Такие, как ты, не умеют жить на свободе.
И, подхватив самодельное копье, швыряет его в Янгара. Клинок входит меж ребер, и боль, невыносимая боль, вырывает из сна.
– Спокойно, малыш. – Чьи-то руки, сильные, но ласковые, удерживают Янгара на месте. – На вот, выпей.
Он очень хочет пить, но Янгар не в состоянии сделать и глотка.
– Пей, малыш, пей… Ты поправишься…
Янгару раздвигают губы, и вода, упоительно вкусная вода, вливается в горло.
– Скоро поправишься…
Каждый глоток мучителен. И Янгар вновь проваливается в сон. На сей раз в нем нет ни пустыни, ни Хазмата, ни даже арены.
Есть солнце.
И лето.
Яркое. Зеленое. Небо высокое. И тень сокола расправила крылья, скользит по ровному шелковому травяному плату. Воздух чистый.
И боль исчезла.
Янгар удивляется тому, что так бывает. Она же всегда с ним или почти всегда, если не от новых ран, то от старых, которые взяли обыкновение просыпаться к перемене погоды. Особенно те, поломанные медведем ребра.
Там.
Не здесь.
Он лежит на земле, слушая, как стрекочут в траве кузнечики. Откуда-то издали доносится крик канюка. И ветер играет с молодою осиной. Звенят серебряные листья.
Хорошо.
– Расскажи мне историю, – просит кто-то очень близкий. И Янгару в радость исполнить просьбу. Еще ему хочется повернуть голову и увидеть этого человека, но Янгар знает – нельзя.
Почему?
Просто нельзя.
Еще не время.
Чьи-то руки нежно расплетают черные косы, выглаживают жесткие пряди гребнем. Чьи-то пальцы, тонкие, в золотой чешуе, касаются щек. И чья-то тень защищает Янгара от солнца.
Чья?
Он знает. Забыл только. А еще он не умеет рассказывать истории.
– Попробуй.
И Янгар пробует. Он вспоминает, как начинают рассказ кирху – бродячие сказители, что вечно увязывались за караванами, сказками зарабатывая свой глоток воды и сухую лепешку.
– Далеко-далеко, за краем моря, лежит великая пустыня Дайхан. Необъятна она. И горе путнику, который решится пересечь красные пески, да не заплатит дань ашшару-проводнику, понадеется на карты. Переменчива пустыня. И лишь истинным детям ее, сотворенным из песка и скорпионьего яда, ведом голос пустыни Дайхан. Не нужны им карты и кроки, но хватит лишь шелеста ветра да голоса песков, чтобы найти новую тропу…