– Болезнью…
Дюжина красных свечей вспыхнула, стоило вёльхо провести над ними рукой, и пламя потянулось вслед за ладонью. Легли на стол тонкие мышиные кости, и руны резные покатились, выписывая судьбу. Долго разглядывала их вёльхо, хмурила нити бровей, щипала себя за острый подбородок.
– Смерть, – наконец сказала она.
И усмехнулась.
– Смерть за тобой стоит, – вытянув палец, ткнула вёльхо за спину кёнига. И обернулся он, почувствовав, что и вправду за плечом его стоит некто безымянный. Холодом вдруг потянуло по шее, словно прикоснулась к Вилхо невидимая рука.
– Ждет, – подтвердила колдунья. – Скоро уже.
Судорожно выдохнув, Пиркко-птичка схватилась за руку мужа. И нервная дрожь ее лишь усилила собственный страх Вилхо.
– Говори, – велел он, облизав пересохшие губы. – Не бойся. Награжу.
– Смерть не сама пришла. – Колдунья раскачивалась, перебирая палочки рун пальцами. Коричневые, распухшие, они меж тем сохранили прежнюю ловкость. Из широких рукавов колдуньи появилось куриное яйцо, которое она поднесла ко лбу Вилхо. Он ощутил холодное прикосновение скорлупы, и то, что стала мокра она от его пота, и то, что легла на переносицу широкая ладонь колдуньи и отступила под нею боль, дала мгновение отдыха. – Заберу, – сказала вёльхо, приоткрыв прищуренный глаз. Был он желтым, ярким, с вертикальной полоской зрачка. – Наведенное заберу, твое оставлю. Молчи.
Молчал Вилхо, позволяя яйцу кататься вокруг головы. И с каждым витком разжимались тиски боли, становилось легче дышать. Он и дышал, носом, ртом, уже не думая о том, что слюна течет по пухлым его щекам. А колдунья пела песню на старом языке, убаюкивала.
Когда же догорели свечи, отняла она руку ото лба и яйцо протянула:
– Возьми.
Отшатнулся кёниг. Забрать? Потемнела скорлупа, пошла черными пятнами, и проступили поверх нее багряные выпуклые ленты, не то узоры причудливые, не то сосуды. И уже не яйцо, но крохотное сердце билось на морщинистой ладони. И крепко держат его когти второй руки.
– Возьми, – повторила вёльхо. – Твоя болезнь. Тебе душить.
Яйцо было горячим и скользким, словно слизью покрытым. Вилхо с трудом преодолел отвращение. Он смотрел на это сотворенное колдуньей сердце, не зная, что делать с ним.
– Убей его – убьешь болезнь. – Она глядела теперь обоими глазами, и слепой видел больше зрячего, а желтый и вовсе выжигал душу, клеймо оставляя. – Убей. Не думай.
– Как?
– Раздави.
Комок плоти на ладони сжался, и Вилхо стиснул пальцы. Твердый, как лесной орех…
– Ну же! – Вёльхо подалась вперед и зашептала: – Наслали на тебя болезнь, кёниг. Убей ее. И свободен станешь.
– Кто наслал?
Он усилил нажим, но то, живое, в руке трепыхалось, не желая погибать.
– А ты дави, пока я держу, – оскалилась колдунья и провела белесым языком по зубам. – Дави и узнаешь.
Замерло сердце. Дернулось в последний раз, а после вдруг лопнуло, потекло черной жижей сквозь пальцы. Колдунья же сунула под руку миску, велев:
– Кидай сюда.
С облегчением стряхнул Вилхо гнилье в миску и руку о край вытер. А Пиркко торопливо подала чашу с розовой водой. Сама ладонь омыла и нежно поцеловала пальцы.
– Смотри, – плюнула колдунья в чашу и воды плеснула. – Хорошенько смотри. Стерегут тебя духи предков, кёниг, и непросто тебя проклясть. Один лишь способ.
Нежно покачивала она чашу в руках.
– Бросить тебе в кубок волос заговоренный. Чтобы выпил ты его.
Тошнота подступила к горлу Вилхо.
Волос?
В кубке с его вином?
Или в еде?
– А после сказать слово, чтобы волос этот очнулся, чтобы впился в твои кишки, а из них и до печени пробрался, стал тебя мучить-грызть.
Верно, так оно было. Сначала кишки наливались свинцовой тяжестью, а после и печень распухла. Ныне же… Потрогал Вилхо бок, но не ощутил былой боли.
– Кто? – повторил он иным, злым голосом.
– По волосу узнаешь. – Колдунья перевернула чашу. И растворенная водою гниль расползлась по поверхности стола. А в центре пятна остался волос, длинный черный волос, скрутившийся, словно гадюка на солнце. – Бери. Мертвый он.
Волос был толстым и гладким. Пожалуй, мужским, но и только-то… Мало. Слишком мало. Как узнать, кому принадлежал он? Сколько во дворце черноволосых?
– Еще что скажешь?
Подала Пиркко платок и, поддев волос тонкой лучиной, переложила на белую ткань, завернула бережно. Колдунья же, бросив на кейне быстрый осторожный взгляд, сказала:
– Близко стоит этот человек. Веришь ты ему, кёниг.
– Еще что?
Сверток с волосом Вилхо в кошель убрал: пригодится.
– Он невысок, но и не низок. Молод… – потрогала колдунья желтый клык. – Вижу, что черен он, злоба лютая его точит, зависть, жадность… Желает он получить что-то, что ты имеешь.
Охнула Пиркко, закрыв ладошкой рот. Верно, и ей то же самое имя на ум пришло.
Черен, значит…
И вправду черен, что душой, что обличьем. Завистлив, как бывают завистливы низкие люди. И Пиркко, птичку ненаглядную, своей мыслил.
– Спасибо, – сказал кёниг и, стянув с пальца перстень с крупным красным камнем, отдал вёльхо. Поднялась колдунья, спрятала перстень в рукав и, поклонившись низко, ушла. У самой двери оглянулась она на Пиркко, видать, что-то сказать хотела, но не осмелилась.
– Видишь, – жена присела рядом, прижалась, обняла, – правду тебе эта мудрая женщина сказала, желает Янгар твоей смерти.
Верно. И горько от того.
– Но почему? – Вилхо откинулся на подушки и сам потянулся за вином. Пересохло вдруг в горле. – Я был добр к нему.
Вздохнула Пиркко и шепотом сказала:
– Змей он. Мой отец очень волнуется за тебя. И потому подкупил одного раба, который служит в доме Янгара, а тот раб…
Ее голос звучал все тише и тише, и Вилхо приходилось наклоняться, чтобы расслышать слова.
– Мстит Янгар, что волей кёнига вырезан был тринадцатый род, – завершила Пиркко свой рассказ. – Мне не веришь – отца моего спроси, он помнит, как это было.
И не просто помнит: Ерхо Ину верно служил отцу Вилхо, оттого и вознесся медвежий род высоко, поднялся над другими. И немало земель, Полозам принадлежащих, к Ину отошло, и немало золота осело в их сундуках.
– Это ведь отец, а не мы, – пробормотал Вилхо. И гневом полыхнули глаза жены.
– Думаешь, ему есть дело? Он мести желает. Змею ты пригрел на груди своей, муж мой.
И ледяные ладони Пиркко сдавили виски.