– Ну знаешь ли! Не думал я, что ты до такого договоришься! Смерти ему, видите ли, захотелось! Этот мир его не устраивает! Зачем же мы тогда рождаемся и живем? Витали бы с самого начала в сферах чистого духа, как изволит выражаться ваша братия… Ведь все мы для чего-то да предназначены! Ведь жребий человеческого рода в чем-то да состоит!

– В чем же? – слабо улыбнулся Венедим. – Объясни. Возможно, тебе известно то, над чем многие века ломали головы самые просвещенные из людей.

– Ну не знаю… – замялся Кузьма. – То есть знаю, только не умею выразить словами… Люди постоянно натыкаются на препоны. Я имею в виду все ту же несправедливость, проистекающую из нашего собственного бессердечия, все тот же мрак, голод, болезни, бедствия, смерть. Так, наверное, было всегда и везде. Возможно, жребий человеческий в том и состоит, чтобы преодолевать всяческие препоны.

– Любыми средствами?

– Почему бы и нет? Хотя сам я за то, что какие-то определенные заповеди, пусть человеческие, пусть Божеские, надо соблюдать. Тут я с тобой, Веня, целиком и полностью согласен… Но покорно ожидать смерти? Мечтать о ней? Не понимаю! Нет в этом никакой святости. Недаром ведь говорят, что Бог помогает тем, кто помогает самому себе. В этом мире я ощущаю себя хозяином, а не гостем. И если допустить, что все сущее, в том числе и наша бренная плоть, есть творения Божьи, зачем же стремиться к самоуничтожению, к распаду? Даже Спаситель испытал на кресте страх смерти. Ты хоть и преуспел во всем, что касается веры, но иногда прямо-таки кощунствуешь!

– Спасителя можно понять. Он был сыном человеческим, и ничто из наших страстей ему было не чуждо. А на кресте он убоялся страданий, а вовсе не смерти. И его смерть ради всеобщего искупления, и его грядущее воскрешение были предопределены. Сам Бог Отец незримо присутствовал рядом, а Бог Святой Дух осенял Спасителя своей благодатью… А теперь постарайся понять меня. На что мне надеяться в этой жизни? Я остался один как перст. Я обречен на жалкое прозябание среди невежд и безбожников. Мне не позволено даже молиться вслух. У меня отняли святые образа и крест! – Венедим рванул на груди рясу, и на этот раз под ней ничего не звякнуло. – Моя смерть будет не распадом, а, наоборот, возвращением к первозданному существованию. Смерть для меня – расставание с юдолью скорби, завершение земных мук, обретение душевного покоя.

– И все равно ты должен избегать мыслей о смерти, – покачал головой Кузьма. – Отвлекись. Займи свою душу каким-нибудь делом. Например, начни проповедовать метростроевцам слово Божье. Авось кто-то и клюнет. А у тебя появится смысл в жизни.

– Слово Божье можно проповедовать только тому, в кого изначально вложена бессмертная душа. Никто еще не пробовал проповедовать нетопырям и змеям.

– С чего ты взял, что метростроевцы лишены души? Разве все мы не созданы по одному образцу? Опять ты, Веня, кликушествуешь.

– Я понимаю, что говорить так грешно… Но иногда и страстотерпцы ничего не могут поделать с собой… Даже в сознании самых закоренелых язычников заложен страх перед неосознанными тайнами бытия, перед мрачным величием природы. И через этот страх они могут впоследствии прийти к пониманию Бога. Метростроевцы напрочь лишены всяких страхов. Если кто-то и рожден для того, чтобы преодолевать препоны, так это именно они. Труд для них из необходимости превратился в кумира, столь же страшного, как левиафан. Они будут рыть, рыть и рыть до тех пор, пока весь этот мир не провалится в тартарары!

Сверху по люку постучали чем-то железным, и голос, не терпящий никаких возражений, известил:

– Выходи. Свидание закончено.

Уйти, чтобы вернуться

Исходя из логики развития событий в самое ближайшее время следовало ожидать визита Герасима Ивановича Змея. Ведь что ни говори, а свои обещания он выполнил и имеет полное право требовать ответной любезности от Кузьмы. Опять начнется замаскированный под ничего не значащие разговорчики допрос, где что ни слово – то намек, что ни фраза – то ловушка, а общий тон можно охарактеризовать как достаточно прозрачную угрозу.

Однако время шло, а начальник отдела техники безопасности, чьи функции нынче распространялись не только на инструменты, механизмы и защитные средства, но и на человеческие души (включая их изнанку), так и не давал о себе знать.

Возможно, Кузьму решили взять измором, но это было примерно то же самое, что спаивать темнушника или вести теологические споры со светляком. Выползок сам кого хочешь возьмет измором. Это для него первейшее качество.

Дабы не катать впустую огромный камень, охранники кормили Кузьму через вентиляционное отверстие, в которое миска пролезала только боком. Качество тюри оставалось прежним, но голод не тетка – пришлось лопать и ее.

Люк загрохотал вновь только трое суток спустя (чтобы вести точный отсчет времени, Кузьме не требовались ни часы, ни календарь). Змей выглядел так, словно отлучался всего на минутку, – ничего в нем не изменилось, даже чернильное пятно оставалось на прежнем месте.

– Виделись вы со своим знакомым? – с ходу поинтересовался метростроевец.

– Да, – ответил Кузьма.

– Довольны?

– Совсем наоборот. Мой, как вы выразились, знакомый влачит самое жалкое существование. Мало того, что его заставляют выполнять непосильную работу, так еще и лишают пищи.

– Разве? – Можно было подумать, что Змей незнаком с местными порядками. – Я наведу справки в производственном отделе. Хотя ничего странного тут нет. У нас работают все. Даже дети. Даже больные.

Кузьма хотел было с издевкой добавить: «Даже старики», – поскольку никто из метростроевцев, за редким исключением, до преклонных лет не доживал, но в последний момент передумал и произнес следующее:

– Работа бывает разная. Не равняйте его работу и свою.

Змей принялся горячо доказывать, что это совсем не так и никакой принципиальной разницы в работе начальника отдела техники безопасности и рядового землекопа нет, что все трудятся ради общей цели на износ и что в конце концов, согласно народной мудрости, не место красит человека, а человек место.

Кузьма возражал в том смысле, что все это демагогия чистейшей воды и при всем своем желании землекоп не может украсить место, по сути представляющее собой всего лишь грязную яму.

Короче, диалог их, хотя и достаточно острый, вращался вокруг всяких второстепенных вещей, и Кузьма не предпринимал никаких попыток возобновить прерванный трое суток назад разговор. Все это выглядело весьма и весьма странно. Зная повадки метростроевцев, Кузьма догадывался, что причина здесь не в перемене отношения к нему, а в перемене тактики допроса. Следовало ожидать какого-то нового, хитроумного хода.

Примерно так оно и случилось. Хорошенько заболтав Кузьму, Змей вдруг задал совершенно неожиданный вопрос:

– Не могли бы вы в случае необходимости сделать заявление о том, что прибыли к нам исключительно по своей доброй воле?