И вот на Новый год, во время танца, он говорит:
— Твой отец нас предал и примкнул к коалиции, ведущей войну с Францией. — Я останавливаюсь, а он продолжает: — Я знаю, ты на моей стороне и на стороне нашей империи. Но всякому, кто поднимет на меня руку, должен быть нанесен сокрушительный удар. Ты уж извини.
Наполеон берет меня за подбородок, и сердце начинает биться учащенно. Он что, собирается посадить меня в тюрьму? А как же Франц? На глаза наворачиваются слезы, он вытирает их тыльной стороной ладони.
— Моя нежная, добросердечная императрица, — с жалостью произносит он.
— Что теперь будет?
— Мне придется просить тебя об одной нелегкой услуге.
Внезапно звуки музыки делаются мне невыносимы. В глазах туман, даже Полина, которая, стоя рядом с герцогом де Фельтром, наблюдает за нами, плывет перед глазами.
— Да?
— В апреле, когда я отправлюсь на войну с твоим отцом, ты будешь нужна мне в качестве регента.
Императрице в Мальмезон,
20 июня 1812 года
«Я получил твое письмо от 10 июня. Не вижу, почему бы тебе не поехать в Милан, поближе к вице-королеве. Лучше отправляйся инкогнито. Хоть погреешься.
Здоровье мое отменное. Евгений здоров и ведет себя хорошо. Можешь не сомневаться, что меня больше всего волнует твое благополучие, и мои чувства к тебе не ослабевают.
Наполеон»
Мальмезон,
1812 год
«Ты заново возрождаешь меня к жизни, моя дорогая Гортензия, когда уверяешь, что читала письма императора к императрице. Очень мило с ее стороны показать их тебе. Чувствую к ней вечную благодарность за то, что она так дружески к тебе расположена.
Признаюсь, я все время в состоянии повышенной тревоги. Почему не пишет Евгений? Чтобы успокоиться, я вынуждена думать, что это император запрещает ему писать. Либо что частная переписка вообще под запретом.
Спокойной ночи, моя дорогая доченька. Обнимаю тебя всем сердцем, и всем сердцем тебя люблю.
Жозефина»
8 сентября 1812 года
«Дорогая моя мамочка, пишу тебе с поля боя. Император одержал большую победу над русскими. Бой продолжался тринадцать часов. Я командовал правым флангом и надеюсь, что император остался доволен.
Не могу в полной мере отблагодарить тебя за то внимание и доброту, которые ты проявляешь к моему небольшому семейству. В Милане тебя обожают, как и везде. Они пишут о тебе самые очаровательные письма, и ты завоевала любовь всех, с кем свела знакомство.
Прощай. Передай, пожалуйста, новости обо мне моей сестрице. Напишу ей завтра.
Твой любящий сын Евгений»
Тюильри, Париж
Январь 1813 года
Я лежу на кушетке и смотрю в потолок. Мы во дворце Тюильри. Дышать стараюсь глубже, но это неважно. Что Сан-Доминго, что Милан, что Фонтенбло… Я шире развожу ноги и жду, когда он закончит. И вот он опускает простынь и откашливается — значит, все. Он дает мне время привести себя в порядок, и когда я расправляю платье и сую ноги в тапочки, доктор Халле начинает:
— Позвольте задать вам, ваша светлость, исключительно личный вопрос: сколько у вас было мужчин за последнюю неделю?
Я поворачиваюсь к своему лечащему врачу, доктору Пейру, который, собственно, и настоял на сегодняшнем визите этого гинеколога.
— Что вы имеете в виду?
— Вы не могли бы просто ответить на вопрос…
Доктор Пейр, весь красный, перебивает:
— Ваш ответ может помочь определить направление лечения, — убеждает он.
Я напрягаюсь. Разве упомнишь?
— Два… Или три…
— Это были разные мужчины? — уточняет он.
— Разумеется. Вы же спрашивали обо всех связях, а не о постоянном любовнике. — Я сажусь, а медики переглядываются. — Я что, умираю?
— Нет. — Однако голос доктора Халле звучит неуверенно. — У вас бешенство матки.
— Не понимаю.
— Вы перетрудили свое влагалище.
Я жду, что он рассмеется. Но оба хранят серьезный вид. Ну, нет! С меня довольно.
— Убирайтесь! — Они вскакивают, а я кричу: — Вон отсюда!
— Ваше высочество…
— Но, ваша светлость, — умоляет доктор Пейр. Он уже десять лет меня пользует.
— И вы тоже! — От злости я дрожу. — Ничего больше слышать не желаю! — В дверях возникает Поль, и я показываю на врачей: — Убери их отсюда. И чтоб я их больше не видела! Обоих!
— Чем они провинились? — интересуется Поль, проводив несчастных.
— Вздумали убедить меня… Делали вид, что… — Я даже произнести это не могу. Как они смеют меня нервировать? Да и что они вообще понимают, эти врачи? Все говорят разное. Один уверен, что у меня триппер. Другой божится, что это рак желудка. А теперь я еще и нимфоманка. — Неважно, — говорю я. — Марию-Луизу кто лечит? Этот хорошенький блондинчик?
— Доктор Эспьо?
— Да! Скажи ему, пусть завтра придет.
Поль мнется.
— А это… терпит?
Я делаю глубокий вдох и киваю.
— На сегодня обследований с меня довольно.
Но Поль приводит доктора Эспьо тем же вечером. Любопытно, смог бы это устроить кто-нибудь другой? Разве что де Канувиль…
— Ваш камергер говорит, вы себя плохо чувствуете, — начинает доктор прямо от дверей. Он высок и светловолос, а зубы такие крупные… Если бы его видел мой итальянский скульптор, Канова, он бы изваял его в облике какого-нибудь бога. — Можно войти?
Я даю ему пройти в комнату, потом крепко сжимаю Полю руку и шепчу:
— Спасибо.
Я так рада, что он рядом.
Доктор Эспьо не может скрыть удивления. Комната практически пуста, вся роскошная обстановка вынесена; кроме диванов и кушетки почти ничего не осталось.
— Ваше высочество собирается в поездку? — спрашивает он.
— Врачи советует мне ехать в теплые края. На той неделе я уже буду в Ницце.
Но он окидывает комнату взглядом, и я догадываюсь, что он думает. Для обычной поездки к югу княгиня не станет упаковывать мраморные вазы и картины. Следовательно, родня императора готовится к чему-то посерьезнее.
— Где я смогу осмотреть вас, ваше высочество?
— В гостиной вполне удобно. А мой камергер пока подождет за дверью.