– Госпожа проснулась! – подала голос Чичек.
Лекарь поспешил к султанше:
– Госпожа, как вы себя чувствуете?
Она едва заметно улыбнулась:
– Еще не поняла, но, кажется, жива.
– Боль не стихла?
Роксолана прислушалась к своим внутренностям. Конечно, было больно, но не невыносимо, кивнула:
– Утихла.
– Не шевелитесь, вам нужно лежать тихонько и пить отвары. Я боялся, что мы не справимся…
– Что со мной?
– Вы слишком много переживали, от этого внутри вашего желудка образовалась ранка, которая могла разъесть внутренности и истечь кровью. Но Аллах милостив, кажется, обошлось. Теперь нужно залечить эту рану отварами и настоями, чтобы она не кровоточила. И беречься.
И снова потекли дни между сном и явью. Чтобы султанша не страдала от болей и не делала лишних движений, а еще больше чтобы не переживала из-за незавершенных дел, ее снова поили обезболивающими средствами и снотворным.
Узнав о болезни матери, примчалась Михримах. Очнувшись, Роксолана попросила дочь об одном:
– Вернись в Стамбул, не бросай дела, которые мы с тобой начали. Это лучшее, что ты можешь для меня сделать.
Приезжала Гульфем, но ее и вовсе не допустили, чтобы не напоминала о пережитых неприятностях.
Присылали письма с пожеланиями скорейшего выздоровления сыновья и их наложницы. Писала Хюмашах, уверяя, что у нее все хорошо.
Почти каждый день прибывал гонец от султана и привозил послания, которые никто не рисковал читать, складывали стопкой у постели Роксоланы. Она видела эти письма, но не открывала, тоже не решаясь. Будь что будет, ей не хотелось ничего знать о судьбе той, что разрушила ее брак, теперь все равно, что решил султан, даже если он простил эту женщину и оставил в гареме.
Сначала хотелось спросить, что с лже-принцессой, но проваливалась в сон и забывала о ней, а потом произошла встреча, многое изменившая в ее жизни.
Позже Роксолана и вспомнить не могла, почему произнесла по-русски: «Береженого бог бережет», наверное, было к месту. Повторила по-турецки схожую пословицу, Заки-эфенди понял. Любопытная Чичек поинтересовалась:
– Это на каком языке вы сказали, госпожа?
– На русском.
Заки улыбнулся:
– Не забыли? Верно, человек не должен забывать язык, на котором впервые произнес «мама».
– Забыла, – вздохнула Роксолана, – это случайно вырвалось. Как помнить, если больше тридцати лет ни с кем не разговаривала?
– В Эскишехире священник-московит, из Иерусалима возвращается. Приходил сказать слова благодарности за имарет, в Иерусалиме построенный, и дом для паломников-христиан.
У Роксоланы вдруг заблестели глаза:
– Давно приходил? Может, не уехал еще?
– Если не уехал – найду, – обещал лекарь.
Монаха нашли и привели к Роксолане.
Она не сразу смогла произнести первые слова, сидела бледная, обложенная подушками, с синяками под глазами, впалыми щеками, смотрела почти умоляюще, словно боясь, что не поймет ее речь:
– Как ваше имя?
Забыла слово «зовут»… Но остальное, видно, сказала правильно, он понял:
– Отец Иов я, султанша. Могу не по-русски, могу на турецком говорить, ежели надо.
– Нет, по-русски. Сама хочу, давно не говорила… Слова вспоминаю с…
Он подсказал:
– С трудом?
– Да.
– Султанша, вы, если что забудете, по-турецки договаривайте, а я поправлю.
Дальше так и говорили на смеси двух языков.
– Вы русская ли, султанша?
– Русинка из Рогатина. Отец там священником был.
– Ух ты! Нет, в Рогатине не бывал… А как сюда-то?
– Как все – сначала в рабство, потом вот султаншей стала. А ты откуда?
Они были, пожалуй, одного возраста, только он бородой укрыт, волосы седые, худой не меньше, чем Роксолана после болезни, но худоба иная – не болезненная, а сильная, жилистая.
– Я-то московит, только давно дома не был. На Святой Афон ходил, там два года жил, потом три года в Константинополе, потому турецкий знаю, в Иерусалим ходил, там вас добрым словом поминают всякий день. Теперь снова в Константинополь, к патриарху Иоасафу, а в следующем году – обратно в Москву и в свой монастырь на север, к Белому озеру.
– Какая она, Русь, расскажи.
– Русь-то? Великий князь Иван Васильевич на царство венчался…
Остановила жестом:
– Про правителей я и без тебя знаю. Ты мне о Руси расскажи.
Посмотрел внимательно, все понял и тихонько заговорил, даже глаза прикрыл:
– Небо синее-синее… и березки белоствольные стоят… поле в желтых колосьях спелых и по окоему лес темной стеной… журавли клином с юга или на юг… а зимой снега белые, пушистые по пояс… и капель весенняя… и звон колокольный со звонницы над всем плывет…
Покосился на султаншу, вспомнив, что та, верно, мусульманка уже, не стоило бы о колокольном звоне-то. А у Роксоланы по щекам катились слезы, прошептала:
– Я и перекреститься не могу… креста на мне нет…
Некоторое время отец Иов молча смотрел на несчастную женщину, вокруг которой все в серебре да золоте, полным-полно слуг, готовых выполнить любое желание, а вот покоя в душе нет. Потом вдруг полез под ворот рубахи, достал оттуда простой крестик на простом шнурке, поцеловал и… протянул султанше:
– Коли примешь, возьми, он у Гроба Господня со мной побывал, там освящен.
Роксолана дрожащими руками приняла драгоценный дар. Совсем не думала, что будет с ним делать, просто знала, что дан от души и особенно дорог. И вдруг стала тихо говорить, что ее Господь никогда не простит, она веру сменила, даже хадж совершила.
– Я много о вас слышал, султанша. Не сплетни, что в Бедестане ходят, а о том, что бедняков кормите, больницы строите, школы…
– Мечети, – усмехнулась Роксолана.
Монах чуть помолчал, потом вздохнул:
– Я так мыслю: Бог, он един для всех. Пророки только разные. Но Господь видит, кто бы каким пророкам ни молился, чем он полезен: то ли под себя все гребет, то ли людям нужен. Будь честным, не укради, помогай ближнему, не убивай, не лги… у всех одинаково. Кто честен перед совестью своей, тот и прав пред Богом.
Они еще довольно долго беседовали, вернее, говорил все больше Иов, Роксолана не все понимала, но от одного тихо журчавшего голоса становилось на сердце легче и теплей. Посветлело на душе, а потому и полегчало.
В комнату, где сидела султанша с необычным гостем, зашел Заки-эфенди: