В голове Николая Александровича помутилось от прекрасных воспоминаний. В ту же минуту нога его скользнула на сырой траве, подогнулась, он попытался поймать равновесие, но не смог, завалился назад, неловко взмахнув саблей… И вдруг почувствовал, как что-то больно вспороло кожу на левой руке, ближе к плечу.
Что-то! Что же другое, как не острие клинка Юлии, которая в стремительном броске-флеше подскочила с вытянутой вперед саблей?!
Каким-то чудом граф удержался на ногах и даже сумел отвести следующий укол, но снова поскользнулся – и грянулся навзничь.
Юлия вмиг оказалась рядом, носком сапога вышибла из руки мужа саблю и приставила свой клинок к его горлу:
– Сдавайтесь, или я вас убью!
– Дура! – не выдержал Николай Александрович и заорал так, что невольно подался всем телом вперед, к опасному острию. – Дура бешеная! Развод немедля! Вон из моего дома!
– На развод согласна, – ровным голосом, словно за полчаса скачки на полусогнутых ногах и махания тяжеленным палашом она ничуть не запыхалась, ответила жена. – А дом это мой! И управляющий – мой! Что хочу – то с ним и сделаю!
После сей парфянской стрелы Юлия развернулась на каблуках и быстро пошла в сторону опушки леса, где стоял экипаж. Из окошка высовывалась встревоженная физиономия с прелестной родинкой на щечке: Сашка Мишковский зело переживал за исход своей участи.
Николай Александрович снова вспомнил девок-богатырок, которые мужей себе в чистом поле, в честном поединке добывали. Графиня же Самойлова в таком поединке добыла себе любовника!
И, с отвращением сплюнув, он отвернулся, чтобы не видеть, как его жена начнет миловаться со своим боевым трофеем.
А зря, между прочим, отвернулся, ибо сцена около экипажа произошла не совсем ожиданная.
Завидев приближающуюся Фурию Пав… то есть, пардон, Юлию, – конечно, Юлию Павловну! – Мишковский выскочил из экипажа – и, подобно графу, поскользнулся на сырой траве. Смешно перебирая ногами, чтобы не упасть, он имел вид человека, который сам не знает, остаться ли ему на месте или бежать прочь. На самом деле так оно и было, ибо он до сих пор так и не решил, кому – любовнику или любовнице – отдать навеки свое ветреное сердце и распутные чресла.
Графиня Юлия, впрочем, не оставила ему времени на раздумья. Схватив перепуганного юношу одной рукой за грудки, она устремила в его голубенькие глазки столь пронзительный взор своих жгучих черных очей, что прожгла его мозг, чудилось, насквозь. Потом чуть приоткрыла алые губы, и Мишковский догадался, что сейчас последует страстный поцелуй, какими графиня умела начисто вышибать из головы мужчины всякое соображение и наполнять похотью его естество.
Но догадка Сашки Мишковского оказалась правильной лишь на треть. Соображение из его головы Юлия вышибла, что да, то да, но не поцелуем, а оглушительной пощечиной. Наполнять же похотью его естество она, видимо, предоставила кому угодно другому, поскольку, рявкнув:
– Пошел вон, и чтоб я тебя больше никогда не видела! – отшвырнула неверного любовника в сторону с такой силой, что он пролетел добрую сажень, прежде чем приземлился.
И, даже не глянув, не убился ли презренный Сашка при падении, графиня вскочила на козлы и свистнула разбойничьим посвистом, так что перепуганная упряжка взяла с места бойкой рысью и понеслась, не разбирая дороги.
Маленькая Скавронская?! Ничего себе – маленькая…
На самом деле новой фрейлине едва исполнилось пятнадцать, а вовсе не восемнадцать, но она была такой высокой и обладала такими формами, что рядом с нею маленькая и худенькая императрица Елизавета Алексеевна казалась девочкой – разумеется, лишь издали, пока невозможно было разглядеть ее печальное лицо, которое, в сравнении с розами и лилиями на лице Юлии Пален, казалось давно увядшим невзрачным цветочком.
Справедливости ради следует, впрочем, сказать, что схожие ощущения относительно своей внешности испытывали все дамы, которые находились рядом с Юлией, и все мужчины, которые в эту минуту смотрели на них. Потом кое у кого возникала мысль, что по сравнению с этой невероятной особой не только женщины блекнут, но и большинство мужчин кажутся какими-то невзрачными недомерками, недостойными даже близко к ней подходить.
Собственно, они и не подходили! Рядом с красавицей фрейлиной всегда образовывалась некая пустота: Юлии Пален откровенно сторонились как императрица, так и придворные, не желавшие блекнуть в сиянии этого ослепительного создания.
Один человек явился исключением из общей массы – ну что ж, ему быть исключением полагалось, так сказать, по званию: ведь это был не кто иной, как император Александр.
Он любил женщин и знал в них толк с тех самых пор, как заботливая бабушка, императрица Екатерина Алексеевна, велела своей фрейлине Катеньке Торсуковой (урожденной Перекусихиной, племяннице Марьи Саввишны Перекусихиной – камер-фрау и близкой подруги императрицы) просто, понятно и приятно разъяснить молоденькому великому князю, зачем Господь сотворил у мужчин и женщин столь разное – и в то же время столь одно к другому подходящее естество.
Может быть, окажись его жена, великая княгиня Елизавета Алексеевна, не столь молодой, невинной и не мечтай прежде всего о возвышенной любви, а не об удовлетворении грубой плотской страсти, Александр хотя бы попытался хранить ей верность. Но увы, чувственность ее спала слишком долго и слишком крепким сном, чтобы нетерпеливый муж, привыкший к распахнутым воротам всех крепостей, к которым он приступал, тратил время на осаду собственной жены. К тому же обворожительная Мария Четвертинская, вместе со свой сестрой Жаннеттой привезенная из Польши, где был убит их отец, верный великой России, а не своей родине, оказалась слишком прекрасна, приманчива и доступна, чтобы император мог задумываться о своей застенчивой белокурой жене.
Александра, бледного блондина с голубыми глазами, всегда влекло к жгучей, яркой, вызывающей красоте. Черноокие брюнетки с лилейными лицами доводили его до исступления, а Мария Четвертинская была прекраснейшей из них. Выданная для приличия за князя Дмитрия Львовича Нарышкина, терпимейшего из всех Амфитрионов, она была его женой лишь на словах. Истинным мужем ее был император.
Нет, ну конечно, Александр ей изменял – слишком много соблазнов встречалось на жизненном пути красавца государя! – но все же неизменно возвращался к своей прекрасной полячке. На беду, и она ему изменяла, и в конце концов император начал даже сомневаться в том, истинно ли его те трое детей, о которых Мария Антоновна уверяла, что они – его. Он частенько говорил, что с детьми ему не везет. Обеих дочерей, признанных им как великих княжон, Елизавета Алексеевна родила не от него, а от тех мужчин, в чьи объятия ее толкнула холодность мужа. И дети Марии Антоновны невесть чьи… Неужели даже Софья, прелестная самая любимая девочка, – тоже чужая?..
Наконец Александр понял, что больше не может закрывать глаза на измены любовницы. Нарышкина уехала за границу с новым кавалером, князем Гагариным, а он напропалую утешался с многочисленными красавицами, всегда готовыми распахнуть объятия первому кавалеру Российской империи.