— Идут слухи и о массовой ликвидации. Эту новость принесли люди, которых доставили из других лагерей. Нам надо быть готовыми. Организовать свою оборону. Эсэсовцы так просто не исчезнут. До сих пор мы о вас в этой связи не подумали…

— Вы считали, что мы подыхаем здесь, как полумертвые рыбы, не так ли?

— Да. Но это только раньше. Вы еще пригодитесь. Если там запахнет жареным, чтобы на какое-то время спрятать нужных нам людей.

— В лазарете уже не безопасно? Левинский снова поднял взгляд.

— Значит, и тебе известно?

— Да, мне тоже.

— Ты там участвовал с нами в движении?

— Это не важно, — сказал Пятьсот девятый. — Как там сейчас?

— Лазарет, — проговорил Левинский с другой интонацией, чем прежде, — уже не то, что раньше. У нас еще остались свои люди; но с некоторых пор там вовсю лютуют.

— А как в тифозном отделении?

— Пока еще можно. Но этого недостаточно. Нам нужны другие места, чтобы прятать людей. В собственном бараке можно отсидеться только несколько дней. Того гляди, нагрянут эсэсовцы с ночной проверкой.

— Понимаю, — сказал Пятьсот девятый. — Вам нужно место, как это: где все быстро меняется и редко бывают проверки.

— Точно. И где проверкой занимаются люди, на которых можно положиться.

— Ну как у нас.

«Я расхваливаю Малый лагерь, как булочную», — подумал Пятьсот девятый и сказал:

— Что, вы справлялись насчет Бергера?

— Да, хорошо, что он работает в крематории. Там у нас никого нет. Бергер мог бы держать нас в курсе дела.

— Это он может. Бергер выдергивает в крематории зубы и подписывает свидетельства о смерти или что-то в этом роде. Он там уже два месяца. Прежнего лагерного врача при последней замене крематорской команды отправили с «ночной группой в тумане». Потом пару дней здесь был зубной техник. Он умер. И тогда они нашли Бергера.

Левинский одобрительно кивнул:

— Тогда у него еще два-три месяца. На первый раз хватит.

— Да, хватит. — Пятьсот девятый поднял свое сине-зеленое лицо. Он знал, что весь состав работавших в крематории обновлялся каждые четыре-пять месяцев, после чего их увозили и уничтожали в газовых камерах лагеря. Так проще всего было отделаться от слишком много видевших свидетелей. Поэтому Бергеру, вероятно, осталось еще жить не более трех месяцев. Но три месяца — это был немалый срок. Еще многое могло случиться. Особенно при содействии трудового лагеря.

— А что от вас мы можем ожидать, Левинский? — спросил Пятьсот девятый.

— То же, что и мы от вас.

— Для нас это не столь важно. Пока нам некого прятать. Жратва нам нужна — вот что.

Левинский на миг задумался.

— Мы не можем снабжать весь ваш барак, — заметил он. — Ты это знаешь!

— Об этом никто и не просит. Нас всего дюжина людей. Мусульман все равно не спасти.

— У нас самих чересчур мало. Иначе сюда не приходили бы каждый день новенькие.

— И это мне известно. Я не говорю о том, чтобы наесться досыта. Просто не хочется умереть с голода.

— То, без чего мы можем обойтись, надо отдать тем, кого мы уже сейчас прячем у себя. Для них у нас ведь нет пайка. Но мы сделаем для вас все возможное, обещаю.

Пятьсот девятый подумал: «Этого достаточно и вместе с тем практически ничто. Просто обещание — но я не могу ничего требовать, пока барак не ответит взаимностью».

— Годится, — сказал он.

— Хорошо. Тогда поговорим сейчас с Бергером. Он может быть нашим связным. Ему ведь разрешается бывать в нашем лагере. Лучше, чтобы обо мне знало как можно меньше людей. Достаточно одного связного для контакта между группами. И еще нужен запасной. Старое правило, ты его знаешь, правда?

— Его-то я знаю, — ответил Пятьсот девятый.

Левинский медленно пополз сквозь красную темноту за барак и потом в направлении сортира и выхода. Пятьсот девятый стал на ощупь пробираться назад. Он почувствовал себя очень усталым. Было такое ощущение, будто он целыми днями не переставая говорил и напряженно думал. С момента выхода из бункера этот разговор был для него самым главным. Голова гудела. Раскинувшийся под ним город горел, как огромных размеров кузнечный горн. Он подполз к Бергеру.

— Эфраим, — проговорил он. — Мне кажется, мы вырвались отсюда.

С трудом передвигаясь, приблизился Агасфер.

— Ты с ним говорил?

— Да, старик. Они нам помогут. А мы им.

— Мы им?

— Да, — сказал Пятьсот девятый и выпрямился. Голова у него перестала гудеть. — Мы им тоже.

В его голосе звучала какая-то бессмысленная гордость. Им никто ничего не подарил, они что-то возвращали людям. Они еще на что-то годились. Они могли помочь даже Большому лагерю. Они были настолько ослаблены, что при такой физической немощи не устояли бы при резком порыве ветра. Но в тот момент они этого не ощущали.

— Мы вырвались отсюда, — сказал Пятьсот девятый. — Мы снова почувствовали связь с миром. Больше нет этой изоляции. Мы прорвали карантин.

Казалось, будто он проговорил: «Мы больше не обречены на смерть, у нас есть маленький шанс. В этом заключалось гигантское различие между отчаянием и надеждой».

— Теперь мы всегда должны об этом думать, — сказал он. — Мы должны это поедать. Как хлеб. Как мясо. Скоро все кончится. Это точно. И мы выберемся отсюда. Раньше это нас бы сломало. Это было слишком далеко. Было слишком много разочарований. Но это прошло. Теперь оно наступило. Теперь оно должно нам помочь. Мы должны его пожирать вместе с нашими мозгами. Оно, как мясо.

— Он не принес никаких новостей? — спросил Лебенталь. — Обрывок газеты или что-нибудь в этом роде.

— Нет. Все запрещено. Но они тайно собрали радиоприемник. Из утиля и ворованных частей. Через несколько дней заработает. Может быть, они его здесь спрячут. Тогда мы будем знать, что происходит.

Пятьсот девятый достал из кармана два кусочка хлеба и передал их Бергеру.

— Вот, Эфраим. Раздай. Левинский принесет еще.

Каждый взял свою долю. Они ели не торопясь. Внизу под ними пылал город. За спиной у них лежали мертвецы. Сидя на корточках, крохотная группа молчаливо прижималась друг к другу и ела хлеб, который по вкусу отличался от любого хлеба раньше. Это было как особое причастие, которое их отличало от других в бараке. От мусульман. Они начали борьбу. Они обрели товарищей. У них появилась цель. Они разглядывали поля, и горы, и ночь — и никто в этот Момент не видел колючую проволоку и башни с пулеметами.

X

Нойбауэр снова взял бумагу, лежавшую на письменном столе. «Просто для братьев, — подумал он. — Одно из тех резиновых предписаний, по которым можно сделать все, что угодно. И хотя оно читалось как нечто совершенно бесхитростное, в нем чувствовался скрытый подтекст. В качестве дополнения предлагалось составить список важных политических заключенных, если таковые еще остались в лагерях. Ах, вот в чем фокус! Намек ясен». В разговоре с Дитцем сегодня утром уже не было никакой необходимости. Дитцу легко говорить. «Избавьтесь от того, что представляет опасность, — заявил он. — В такое трудное время мы не можем иметь в тылу, да еще кормить, откровенных врагов отечества». Говорить всегда было легко. Но потом это кому-то приходилось выполнять. Это — другое дело. Такие приказы следовало четко формулировать в письменном виде. А Дитц не выдал никаких письменных указаний — и этот чертов запрос не был настоящим приказом; Дитц как бы перекладывал всю ответственность на других.