— Он забыл очки, — сказал Бергер.
— Что?
Бергер показал на Моссе. Подошел Дрейер. Бергер снял очки с лица мертвого. Штейнбреннер воспринял как шутку то, что Моссе повесили в очках.
— Одна линза целая, — сказал специально назначенный дежурный. — Но что толку, если она одна. Разве что детям пригодится, как увеличительное стекло.
— Но оправа еще ничего. Дрейер снова наклонился вперед.
— Никель, — произнес он с отвращением. — Дешевый никель.
— Нет, — возразил Бергер. — Белое золото.
— Что?
— Белое золото.
Специально назначенный дежурный взял очки в руки.
— Говоришь, белое золото? Это точно?
— Абсолютно. Оправа грязная. Если помыть ее с мылом, сами убедитесь.
Дрейер прикинул на ладони, сколько могут весить очки Моссе.
— Значит, они что-то стоят.
— Да.
— Надо зарегистрировать.
— Списков нет, — заметил Бергер, окинув взглядом дежурного. — Их забрал с собой шарфюрер Шульте.
— Не играет роли. Можно за ним сходить.
— Пожалуйста, — сказал Бергер и снова посмотрел на Дрейера. — Шарфюрер Шульте не обратил внимания на очки. Или решил, что они ничего не стоят. Может, я заблуждаюсь; наверно, это действительно никель.
Дрейер поднял глаза.
— Можно считать, что их выбросили. В кучу с бесполезными вещами. Подумаешь, разбитые никелевые очки.
Дрейер положил оправу на стол.
— Вначале разберемся-ка с этим.
— Один я с этим не справлюсь. Трупы очень тяжелые.
— Тогда возьми на подмогу троих сверху.
Бергер ушел и вернулся с тремя узниками. Они сняли Моссе с виселицы. Со свистом вышел из легких накопившийся воздух, когда развязалась петля вокруг шеи. Крючья в стене были закреплены достаточно высоко, чтобы повешенные больше не касались ногами пола. Таким образом, процесс умерщвления длился значительно дольше. При нормальной виселице шея обычно переламывалась, проскальзывая на веревке вниз. Тысячелетний рейх внес в это свои коррективы. Повешение было рассчитано на медленное удушение. Цель заключалась не только в том, чтобы убить, но убить медленно и очень мучительно. Одним из первых культурных достижений нового правительства была отмена гильотины и возвращение к практике использования топора-тесака.
Теперь Моссе лежал голый на полу. Ногти на руках были обломаны. Под ними набилась известковая пыль. Задыхаясь, он цеплялся ногтями за стену.
Бергер побросал одежду и ботинки Моссе в соответствующие кучи. Он посмотрел на стол Дрейера. Очков там больше не было. Не было их и в кучке бумаги, грязных писем и не имеющих ценности обрывков, извлеченных из карманов покойников.
Дрейер возился с чем-то за столом. Он не поднимал глаз.
— Что это? — спросила Рут Голланд. Бухер прислушался.
— Птица какая-то поет. Наверно, дрозд.
— Дрозд?
— Да. Так рано не начинает петь ни одна другая птица. Это — дрозд. Я вспоминаю, как было прежде.
Они присели на корточки по обе стороны двойного забора из колючей проволоки, разделявшего женские бараки и Малый лагерь. Никто не обращал на них внимания. Сейчас Малый лагерь был настолько переполнен, что повсюду сидели и лежали люди. Кроме того, охранники покинули сторожевые башни, потому что кончилось их время. Они не стали дожидаться смены караула. Сейчас в Малом лагере такое иногда случалось. Это запрещалось, но дисциплина уже давно была не такой, как прежде.
Солнце опустилось низко над горизонтом. Его отблеск заливал красным светом окна городских домов. Целая улица, избежавшая разрушений, сияла, словно в домах бушевал огонь. В реке отражалось беспокойное небо.
— Где поет дрозд?
— Там. Где деревья. Рут Голланд стала разглядывать сквозь колючую проволоку луг, поля, несколько деревьев, крестьянскую избу с соломенной крышей, а еще дальше, на холме, низкий дом с садом.
Бухер внимательно смотрел на нее. Солнце смягчало ее изнуренное лицо. Он достал из кармана корку хлеба.
— Вот, Рут. Бергер дал мне для тебя. Он получил это сегодня. Кусочек специально для нас.
Он изловчился и бросил корку через колючую проволоку. Лицо у нее вздрогнуло. Корка лежала рядом с ней. На некоторое время воцарилось молчание.
— Она — твоя, — проговорила, наконец, Рут с напряжением в голосе.
— Нет, я уже получил свой кусочек. Она икнула.
— Ты это говоришь только для того, чтобы…
— Нет, вовсе нет… — Он увидел, как ее пальцы вцепились в корку. — Ешь медленно, — проговорил он. — Тогда будет больше толку.
Она кивнула и стала жевать.
— Мне надо медленно есть. Я потеряла еще один зуб. Они просто выпадают. Это не больно. Теперь осталось шесть зубов.
— Если не больно, тем лучше. У нас здесь был один, у которого загноилась вся челюсть. Он все стонал, пока не умер.
— Скоро у меня вообще не останется зубов.
— Можно вставить искусственные. У Лебенталя тоже вставная челюсть.
— Я не хочу, чтобы у меня была вставная челюсть.
— Почему нет. Так у многих людей. В этом нет ничего особенного, Рут.
— Здесь мне не сделают искусственные зубы.
— Здесь, действительно, не сделают. Этим можно будет заняться позже. Существуют прекрасные протезы. Значительно изящнее, чем у Лебенталя. Его протез старый. Он носит его уже двадцать лет. Он говорит, сейчас есть новые протезы, которые вообще не чувствуешь. Они хорошо сидят и даже элегантнее натуральных зубов. Рут съела свой кусочек хлеба и посмотрела на Бухера своими печальными глазами.
— Йозеф, ты действительно веришь, что мы когда-нибудь выберемся отсюда?
— Уверен в этом! Абсолютно уверен! Пятьсот девятый тоже в это верит. Сейчас мы все в это верим.
— А что потом?
— Потом… — Бухер еще не очень задумывался над этим, — Потом мы станем свободными, — сказал он, не совсем отдавая себе в этом отчет.
— Мы снова будем вынуждены прятаться. А они снопа будут нас преследовать. Как преследовали нас раньше.
— Они больше не станут нас преследовать.
Она пристально посмотрела на него.
— И в это ты веришь?
— Да.
Она покачала головой.
— На некоторое время они, видимо, оставят нас в покое. Но потом снова станут нас преследовать. Они не знают ничего другого, кроме…
Дрозд запел снова. Его прозрачная и сладостная песня рвала душу.
— Они не станут нас больше преследовать, — сказал Бухер. — Мы будем вместе. Мы выйдем на волю. Проволочный забор будет снесен. Мы пойдем вон по той дороге. Никто не будет в нас стрелять. Никто не станет нас сюда возвращать. Мы пройдем по полям и направимся в дом, как тот белый, и сядем на стулья.