— Да? А кто бы его зажарил? Может, ты стал бы его есть сырым? Если отдашь его кому-нибудь жарить, больше уже никогда не получишь обратно, — возбужденно проговорил Лебенталь. — Странно, что все это утверждают люди, которые неделями не выходят из барака.
Мейергоф символизировал одно из чудес, происшедших в двадцать втором бараке. Три недели он пролежал с воспалением легких и дизентерией в ожидании смерти. Он настолько ослаб, что перестал даже говорить. Бергер уже махнул на него рукой. И вот вдруг Мейергоф оклемался всего за несколько дней. Он буквально воскрес из мертвых. Поэтому Агасфер назвал его Лазарем Мейергофом. Сегодня он впервые снова вышел из барака. Бергер запретил, но он тем не менее выполз наружу. На нем было пальто Лебенталя, свитер умершего Буксбаума и гусарская венгерка, которую кому-то передали под видом куртки. Простреленный стихарь, который Розен получил как нижнее белье, он намотал наподобие шарфа вокруг шеи. Все ветераны помогали «экипировать» его перед этой прогулкой. Его выздоровление они рассматривали как общий триумф.
— Если бы он здесь появился, обязательно задел бы электрический провод. Потом его сразу бы зажарили, — мечтательно проговорил Мейергоф. — Можно было бы протащить его через колючую проволоку сухой деревянной палкой.
Они не отрывали глаз от зверя. Он скакал по бороздам, временами прислушиваясь.
— Тогда эсэсовцы сами его подстрелят, — проговорил Бергер.
— Не так-то просто подстрелить его одной пулей, когда так темно, — возразил Пятьсот девятый. — Эсэсовцы больше привыкли к тому, чтобы стрелять в людей со спины на расстоянии нескольких метров.
— Заяц. — Агасфер пожевал губами. — Интересно, какой вкус у зайчатины?
— Вкус как у зайца, — пояснил Лебенталь. — Вкуснее всего спинка, ее обдирают, чтобы мясо было сочнее, нашпиговывают салом. К этому положено иметь сметанный соус. Так едят зайчатину не евреи.
— И еще картофельное пюре, — добавил Мейергоф.
— Чушь какая, картофельное пюре! Пюре из каштанов и брусники.
— И все же картофельное пюре лучше. Каштаны! Это для итальянцев.
Лебенталь раздраженно уставился на Мейергофа.
— Послушай… Агасфер перебил его.
— Ну что вам дался заяц? Лично я всем зайцам предпочел бы гуся. Хорошего фаршированного гуся…
— С яблоками…
— Заткните свои глотки! — выкрикнул кто-то сзади. — Вы что, совсем что ли осатанели? От всех этих разговоров действительно можно рехнуться!
Сидя на корточках и наклонившись вперед, они разглядывали зайца сидящими в черепах глазами почти что мертвецов. Менее чем в сотне метров от них прыгал живой фантастический обед, содержавший несколько фунтов мяса, пушистый комочек, в котором некоторые видели спасение собственной жизни. Мейергоф ощущал это всеми своими кишками и костями; для него это животное становилось гарантией от рецидива.
— Хорошо, ладно, пусть будет пюре с каштанами, — кряхтел он. Во рту у него вдруг стало сухо и пыльно, как на угольном складе.
Заяц распрямился и принюхался. В этот момент его, видимо, увидел один из дремавших охранников СС.
— Эдгар! Дружище! Смотри, вон там длинноухий! — закричал он. — Стреляй!
Прогремело несколько выстрелов. Земля вздыбилась. Длинными прыжками заяц ускакал прочь.
— Вот видишь, — сказал Пятьсот девятый. — Это тебе не заключенных расстреливать в упор.
Лебенталь вздохнул и посмотрел зайцу вслед.
— Вы уверены, что сегодня вечером нам дадут хлеба? — спросил Мейергоф некоторое время спустя.
— Он умер?
— Да. Наконец-то. Он хотел, чтобы мы забрали новичка из его постели. У того был жар. Он боялся от него заразиться. На самом деле вышло наоборот. Под конец он снова скулил и ругался. Душеспасительные разговоры уже не действовали.
Пятьсот девятый кивнул.
— Теперь еще и умереть проблема. Раньше это было легко. Теперь труднее. Вот-вот будет развязка.
Бергер подсел к Пятьсот девятому. Это было после ужина. В Малом лагере выдали только пустой суп. Каждому по миске. Без хлеба.
— Что Хандке хотел от тебя? — спросил он. Пятьсот девятый раскрыл ладонь.
— Дал мне вот это. Чистый лист бумаги и ручку. Хочет, чтобы я переписал на него мои деньги в Швейцарии. Не половину. А целиком. Все пять тысяч франков.
— Ну и?
— За это он мне немного даст пожить. Он даже намекнул, я могу рассчитывать на что-то вроде протекции.
— Пока он не получит твою подпись.
— В общем, дает мне срок до завтрашнего вечера. Это уже нечто. Иногда сроки у нас бывали и покороче.
— Этого мало, Пятьсот девятый. Надо придумать что-нибудь другое.
Пятьсот девятый пожал плечами.
— Может, это еще сработает. Вероятно, он считает, что я ему нужен, чтобы заполучить деньги.
— А может, он думает совсем наоборот. Отделаться от тебя, чтобы не позволить тебе отменить финансовое распоряжение.
— Я не могу отменить, если бумага у него уже в руках.
— Он этого не знает. А ты, наверно, смог бы отменить. Ты же сделал это под нажимом.
Пятьсот девятый немного помолчал.
— Эфраим, — проговорил он тихо. — Мне этого не надо. У меня нет никаких денег в Швейцарии.
— Как это?
— У меня нет ни одного франка в Швейцарии. Бергер пристально посмотрел на Пятьсот девятого.
— Значит, ты все это придумал?
— Да.
Бергер протер воспаленные глаза. У него передернулись плечи.
— Что с тобой? — спросил Пятьсот девятый. — Ты плачешь?
— Нет. Я смеюсь. Полнейший идиотизм, но это действительно так.
— Пожалуйста, смейся. Нам здесь приходилось чертовски мало смеяться.
— Я смеюсь, потому что представил себе лицо Хандке, если бы он появился в Цюрихе. И как тебе пришла эта идея?
— Даже не знаю. Когда речь заходит о жизни и смерти, в голову лезет всякая всячина. Главное, что он это проглотил. До окончания войны он не сможет это даже проверить. Он вынужден все просто принимать на веру.
— Это верно. — Лицо Бергера снова посерьезнело. — Поэтому я ему не верю. На него вдруг может найти сумасшествие, и тогда он натворит Бог знает что. Нам надо быть ко всему готовыми. Лучше всего было бы тебе умереть.
— Умереть? А как? У нас нет лазарета. Как это можно реализовать? Здесь ведь у нас последний этап.
— Через самый последний. Через крематорий. Пятьсот девятый посмотрел на Бергера. Он увидел озабоченное увлажненное лицо, узкий череп. И ощутил прилив тепла.
— Ты думаешь, это возможно?
— Почему бы не попробовать.