После обеда в двадцать втором бараке стало известно, что во время и после бомбардировки было убито двадцать семь заключенных; двенадцать погибло в первом бараке, двадцать восемь было ранено осколками. Погибло еще десять эсэсовцев, среди них Биркхойзер из гестапо. К этому списку прибавились Хандке и еще двое из барака Левинского.
— Как насчет квитанции, которую ты дал Хандке для получения швейцарских франков? — спросил Бергер Пятьсот девятого. — А если найдут среди его бумаг? Что, если она попадет в руки гестапо? Мы об этом не подумали!
— Как же, — сказал Пятьсот девятый и достал из кармана лист почтовой бумаги. — Левинский был в курсе дела. Он это предвидел. Он забрал все вещи Хандке. Один надежный специально назначенный дежурный стащил их сразу же после того, как разделались с Хандке.
— Хорошо. Разорви эту бумагу! Левинский молодец, здорово постарался. — Бергер облегченно вздохнул. — Надеюсь, наконец-то мы сможем немного успокоиться.
— Возможно. Главное теперь, кто станет новым старостой блока.
Вдруг над лагерем показалась стая ласточек. Они долго летали на большой высоте широкими кругами, все ниже и ниже, а потом с криком опустились на польские бараки. Их отдававшие голубизной крылья почти касались крыши.
— Я впервые вижу птиц в лагере, — проговорил Агасфер.
— Они ищут место, где свить гнездо, — объяснил Бухер.
— Здесь, что ли? — зло хихикнул Лебенталь.
— Они лишились колоколен. Дым над городом чуть развеялся.
— Действительно, — подтвердил Зульцбахер. — Последняя колокольня обвалилась.
— Смотри! — Лебенталь, покачивая головой, разглядывал ласточек, которые с пронзительным криком облетали барак. — К тому же они возвращаются из Африки! Сюда!
— Пока продолжается пожар, им не найти места в городе.
Они посмотрели вниз на город.
— Ну и зрелище! — прошептал Розен.
— А сколько еще других городов так горит? — проговорил Агасфер. — Которые побольше и поважнее. Интересно было бы на них посмотреть.
— Бедная Германия, — произнес кто-то из сидевших на корточках вблизи.
— Что, что?
— Бедная Германия, говорю.
— Вы это слышали, люди? — сказал Лебенталь.
Потеплело. Вечером в бараке узнали, что пострадал и крематорий. Рухнула одна из опоясывающих стен. Перекосило виселицу. Но крематорская труба, как ни в чем не бывало, дымилась во всю мощь.
Небо затянуло облаками. От духоты становилось трудно дышать. Малому лагерю не выдали ужин. В бараках воцарилась тишина. Кто мог, лежал снаружи. Казалось, что спертый воздух должен заменить пищу. Облака становились все толще и бесцветнее и напоминали мешки, из которых вот-вот посыплется еда. Лебенталь, усталый, вернулся из разведки. Он рассказал, что ужин получили только четыре барака в трудовом лагере. Остальным ничего не дали. Прошел слух, что вроде бы пострадал склад с провиантом. Никаких проверок в бараках не было. Видимо, эсэсовцы еще не заметили, что похищено оружие.
Становилось все теплее. Город растворился в каком-то странном сернистом свете. Солнце уже давно село, но облака все еще переполнялись каким-то застоявшимся, желтым блеклым светом.
— Гроза будет, — сказал побледневший Бергер. Он лежал рядом с Пятьсот девятым.
— Будем надеяться.
Бергер посмотрел на него. Несколько капель воды попало ему в глаза. Он очень медленно повернул голову, и вдруг у него изо рта хлынула кровь. Она текла столь естественно и без усилий, что в первый миг Пятьсот девятый просто оторопел. Потом он выпрямился.
— Что случилось, Бергер? Бергер?
Бергер, согнувшись, тихо лежал.
— Ничего, — проговорил он.
— Кровотечение открылось?
— Нет.
— Что же тогда?
— Желудок.
— Желудок?
Бергер кивнул. Он выплюнул кровь, еще оставшуюся во рту.
— Ничего страшного, — прошептал он.
— И все же достаточно страшно. Что нам надо предпринять? Скажи, что мы должны делать?
— Ничего. Просто спокойно полежать. Дать отлежаться.
— Может, мы тебя отнесем в барак? Ты получишь постель.
— Дай мне просто полежать.
Вдруг Пятьсот девятого охватило страшное отчаяние. Он видел, как умирало столько людей, да и сам так часто оказывался почти на грани смерти, что уверовал: смерть отдельного человека уже не значит для него слишком много. Но теперь это тронуло его так же глубоко, как и в первый раз. Ему казалось, что он теряет последнего и единственного в своей жизни друга. Он как-то сразу ощутил безысходность своего положения. Бергер изобразил улыбку на своем мокром от пота лице, а Пятьсот девятый уже представил его бездыханно лежащим на краю цементного пути.
— Кое-кому все же надо дать поесть! Или достать лекарство! Лебенталь!
— Ничего не надо есть, — прошептал Бергер. Он поднял руку и открыл глаза. — Поверь мне. Я скажу, если мне что-нибудь потребуется. И когда. Сейчас ничего не надо. Поверь мне. Это все желудок. — Он снова закрыл глаза.
После отбоя из барака подошел Левинский. Он подсел к Пятьсот девятому.
— Почему ты, собственно, не в партии? — спросил он. Пятьсот девятый посмотрел на Бергера. Тот ровно мерно дышал.
— Почему тебе это хочется знать именно сейчас? — ответил он вопросом на вопрос.
— Жаль. Я хотел, чтобы ты был с нами.
Пятьсот девятый понимал, что Левинский имеет в виду. В руководстве лагерного подполья коммунисты составляли особенно крепкую, обособленную и энергичную группу. Она оказывала содействие и помощь прежде всего своим людям. Она хотя и сотрудничала с другими, тем не менее, преследуя свои особые цели, никогда не доверяла им полностью.
— Ты бы нам пригодился, — сказал Левинский. — Чем ты занимался прежде? Какая у тебя была профессия?
— Редактор, — ответил Пятьсот девятый и сам удивился, как странно прозвучало это слово.
— Редакторы нам бы особенно пригодились. Пятьсот девятый промолчал. Он знал, что вести дискуссию с коммунистом так же бессмысленно, как и с нацистом.
— Кто-нибудь слышал, кто будет новым старостой блока? — спросил он немного погодя.
— Да. Наверно, будет кто-нибудь из наших людей. Но наверняка один из политических. У нас тоже назначили нового. Он из наших.
— Когда ты снова вернешься?
— Через день или два. Это не имеет отношения к старосте блока.
— Еще что-нибудь слышал?
Левинский испытующе посмотрел на Пятьсот девятого. Потом он придвинулся поближе.
— Мы рассчитываем, что взятие лагеря произойдет примерно через две недели.