Томас испытал чувство облегчения. Однако он сумел его скрыть и внимательно всмотрелся в лица людей, набившихся к нему в келью. Толстый и краснолицый советник. Стражник Тауэра, который помогал открывать могилу Анны Болейн, — Такнелл. И Джанни Ромбо.
С криком ярости Ренар смахнул со стола почти все, в том числе и распятие, и по очереди пронзил каждого из присутствующих взглядом, словно ожидая, что кто-то из них бросит ему вызов. А потом его ладонь легла на шкатулку.
— Ну, по крайней мере, у нас осталось это, — заявил он, хлопая по ней. — Сегодня меня лишили одного удовольствия, но я не упущу минуты своего торжества. Эй, ты! — Он махнул рукой в сторону Джанни. — Неси ее. Пошли, Лоули. Кризис королевы Марии приблизился. Ее уложили на родильное ложе. Пора представить принцессе Елизавете доказательство ее сатанинского наследия! Пора покорить ее нашей воле!
Ренар вышел из кельи в сопровождении советника. Такнелл проводил их бесстрастным взглядом, а потом ушел следом, оставив в келье двух монахов.
Первым двинулся с месте Джанни, взявший со стола шкатулку.
— Ну что ж, иезуит, — проговорил он, — все наши усилия приближали нас к этой минуте. Слава Богу и Карафе за то, что они сделали нас орудиями торжества Христова.
Когда юноша ушел, унося шкатулку под мышкой, Томас с трудом нагнулся к полу и поднял распятие, снова вернув его в центр стола. Он преклонил колени и перекрестился, задержав руку у губ. И, прикрывшись ладонью, прошептал:
— И благодарим Его за то, что он извел Свое дитя Анну из тьмы, подобно тому как первый Папа, Святой Петр, был изведен из узилища. Веди ее и дальше, Господи, где бы она ни находилась.
* * *
Елизавета ждала вызова. Слухи о том, что у королевы начались роды, распространились по Хэмптон-Корту стремительно. И хотя последний кризис мог произойти еще через неделю, принцесса знала: ее противник так долго ждать не станет. Как и в их шахматном поединке, Ренар готовился провести эндшпиль.
Она не ожидала, что ее отведут к нему в личные покои. Прежде они там не встречались — только в пустой комнате со странным зеркалом или в ее собственных апартаментах.
После темной сырости улицы свет ослепил ее. Елизавета остановилась в дверях, чтобы дать глазам привыкнуть к яркому свету множества свечей. Между рядами светильников она увидела шахматные доски, каждая — в процессе игры. Они стояли на всех имевшихся поверхностях. Однако на главном столе доска имелась всего одна, и хотя ее глаза все еще привыкали к свету, пленная принцесса сразу же поняла, что на ней — их игра, в точности повторяющая ту, что осталась на крошечной доске в ее комнатах. Эти фигуры, наоборот, были громадными, красиво сработанными — каждая высотой в ладонь. И на этих клетках белые кони, слоны и пешки окружали ее черную королеву.
А над ними нависал Симон Ренар.
Дочь Анны Болейн проговорила от дверей:
— Неужели вам всегда необходимо вести свои игры в столь поздний час, милорд?
Оставшись сидеть, он взмахнул рукой, приглашая ее войти. Голос его звучал решительно:
— Сегодня мы завершаем куда более важную партию, миледи. И этот триумф превзойдет все, что может произойти на этой доске.
Елизавета прошла в комнату. Теперь она могла рассмотреть и то, что находилось в тенях позади стола. Там стояли двое. Один был тем иезуитом, с которым она уже встречалась. Второй — молодой человек, чье лицо показалось принцессе знакомым, хотя она была уверена в том, что никогда раньше его не видела. Взгляд, который юноша устремил на нее — смесь ненависти и странной радости, — заставил ее вздрогнуть. Однако Елизавета смело проговорила:
— И что же, принцессе даже не предложат кресла? Иезуит подался было вперед, но был остановлен взмахом руки Ренара.
— Вам некогда садиться, леди, — прошипел он. — У вас есть время только на то, чтобы принять решение, и все.
Ее презрительный взгляд заставил его добавить:
— Вы слышали, что королева приблизилась к моменту, который она считает своими родами.
Кивок. Это было единственным ее ответом. При видеуверенности своего противника Елизавета вдруг перестала доверять своему голосу.
— Она пролежит в постели неделю, возможно — две. К этому времени даже она сама убедится в том, что ошибалась. Даже ее стойкая надежда оборвется.
Елизавета нашла в себе силы отвечать. Возможно, их придал ей гнев.
— И вы называете это триумфом? Вам не стыдно ликовать, когда королева, моя сестра, придет в отчаяние? Неужели вам ее не жаль?
— Мне никого не жаль. Мне нужно только одно: чтобы эта страна сохранила святую веру и верность Империи, и ради этого я готов на все. На все!
Эта страсть, ярко освещенная свечами, заставила ее замолчать. Ренар вытащил пергамент и протянул его пленнице.
— Вы подпишете это, леди? Вы согласитесь выйти замуж за короля Филиппа после смерти вашей сестры, если она скончается бездетной? Что и произойдет.
Елизавета смогла только покачать головой. Ренар протянул руку назад и поставил на стол рядом с шахматной доской небольшую деревянную шкатулку. Крышка ее была опущена.
— Возможно, вот это заставит вас изменить решение. — Длинные пальцы погладили древесину почти лениво. — Потому что если вы не подпишетесь, то знайте: то, что здесь хранится, будет положено королеве под кровать. И это обнаружат только в минуту ее глубочайшей печали, когда она начнет задавать тот вопрос, который задаем все мы, лишаясь того, чего больше всего хотели. — Его голос стал пронзительным, жалобно вопрошая: — «Почему? Почему я так проклята? Святая я? Хорошая я? Мария, моя тезка, Матерь Божья, почему я?»
На его лице плясали блики света.
— И то, что лежит в этой шкатулке, даст ей ответ. Увидев это, она поймет, кто ее проклял. Она снова увидит женщину, память о которой ей ненавистна. Женщину, дочь которой хочет превратить ее подданных в еретиков, украсть ее корону, совокупиться с ее мужем. — Ренар понизил голос и теперь шептал: — Потому что в этой шкатулке лежит не что иное, как шестипалая рука вашей матери — Анны Болейн!
Он резко откинул крышку и торжествующе поднял над ней канделябр.
Елизавета пошатнулась — ей показалось, что она не удержится на ногах. Несмотря на множество свечей, она не могла проникнуть взглядом за пелену, опустившуюся между нею и столом. Однако принцесса понимала, что должна увидеть то, что ей противостоит. И, твердо переставляя ноги — Элиза, дочь Гарри, дочь своего решительного отца! — она заглянула в шкатулку.
Сначала пришло отвращение — мгновенное, жуткое потрясение. Однако она сделала новый вдох, еще один — и наконец пристально посмотрела на тот ужас, который обнаружился под крышкой. Тянулись долгие секунды, отмеряемые дыханием и треском свечей. Наконец, снова овладев голосом, Елизавета заговорила:
— Говорят, я многое унаследовала от матери, которой почти не знала. Овал лица, форму глаз и бровей. И еще, как я слышала, определенное изящество… рук.