Он послушно попытался сесть, поднял правую руку, удивленно посмотрел на безжизненные белые пальцы, все в отвратительных клочьях паутины — и, будто ошпаренный, подскочил и завертел головой в поисках Илазы.
Ее светлое платье выделялось среди ветвей. Лица Игар не видел лишь слышал сбивчивое, натужное дыхание.
Он с трудом проглотил тягучую слюну:
— Кто… здесь… Кто?!
Шелест ветра в кронах. Неподвижная Илаза в сетях; что-то мешает. Что-то маячит в стороне, сверху, невозможно большое, бесформенное, что это, что…
Его вырвало желчью. Одна длинная болезненная судорога, пустой желудок, выворачивающийся наизнанку, все остальное парализовано ужасом, даже мысли об Илазе…
— Кто… говорит…
По краю его зрения снова скользнула тень — темнее, чем темное небо. Желудок опять подпрыгнул к горлу — Игар пережил длинный, бесплодный рвотный позыв.
— Вставай, — мягко, почти ласково повторили у него над головой. — Поднимайся. Ну?
Он не мог подняться. Ноги затекли до бесчувствия; он попробовал растереть бедра — мышцы отблагодарили его судорогой, да такой, что теперь он повалился на ковер из палых листьев, шипя от боли.
— Понятно, — сказали из темноты. — Ложись лицом вниз.
— Ты кто?!
Тень колыхнулась над самой Игаровой головой, и от нее веяло таким неудержимым ужасом, что он упал ничком, закрыв руками голову.
От первого же прикосновения его стало трясти, как в жестокой лихорадке. Он сжимал зубы, чтобы не надкусить язык; касались его не руки, во всяком случае не руки человека; какие-то цапалки, похожие более всего на исполинские гибкие клешни, ловко разминали его омертвевшую плоть, а он лежал, зарывшись лицом в прошлогоднее гнилье, и беззвучно скулил от боли и страха.
— Расслабься. Тихо, тихо… Теперь встань.
Он повиновался не сразу. Поднялся на четвереньки; ноги слушались его, хотя и с трудом.
— Возьми баклагу… или что у тебя там. Напои ее.
Илаза молчала. Как мог быстро он добрался до застрявшего среди корней мешка; от привычных, давно въевшихся в пальцы движений ему чуть полегчало. Он вытащил наполовину полную — о счастье! — баклажку и неуклюже проковылял к Илазе; спеленутая серыми нитями, она висела теперь над самой землей, так что Игар, привстав на цыпочки, мог дотянуться до ее лица.
— Илаза… Все будет хорошо… Выпей…
Хорошо, что густые сумерки. Хорошо, что они не видели друг друга; Игар не хотел знать, как выглядит теперь Илаза, и не хотел показывать ей свое опухшее, в бороздках слез лицо. Она глотнула и закашлялась; потом пила долго, со стоном, и Игар со странной ревностью подумал вдруг, что там, на Алтаре, она постанывала очень похоже… Пожалуй, точно так же, только тише… А сейчас…
Баклажка опустела. Игар облизнул кровавую коросту на собственных сухих губах:
— Ты — как?..
Пауза. Чуть слышно:
— Спасибо.
— Все будет хорошо, — сказал он так ласково, как мог. — Потерпи, ладно?
Паутина содрогнулась — Илаза закачалась, как тяжелая гиря. Игар отогнал неприятное воспоминание о висельниках, медленно покачивающихся в петле. Поднял голову; паутина закрывала полнеба, и в недрах ее Игару померещился темный сгусток. Нет, показалось… Теперь в другом месте, ниже… теперь…
Он резко обернулся. Бесформенная тень ускользнула из-за спины за миг до его движения.
— Освободите… — попросил он жалобно. — Кто бы вы ни были… Освободите ее…
Странный царапающий звук, похожий на тихий скрип.
— Спокойно, спокойно… Напейся теперь сам.
Игар перевернул баклажку — единственная капля упала ему на башмак. Тихий скрип повторился, и Игар с ужасом понял, что это на самом деле смех:
— Ну-ну… Девочка выпила все, не оставив мальчику и глоточка… Чем же напоить тебя? Можно ее кровью?
Игар испугался так, что пришлось судорожно сжать колени:
— Нет, нет… Нет…
Тень скользнула над его головой, на мгновение закрыв звезду.
— Ладно… Ступай к ручью… и наполни баклажку. А потом ты вернешься. Ступай.
…Две ночи назад был Алтарь. Был ли?! Как сон… Как давнее воспоминание. Будто веслом по голове. Мальчишки вытащили рыбину, саданули веслом — и удивленные глаза вылезли из орбит, а черные рыбьи усы печально обвисли…
Игару казалось, что он теряет память.
Он брел в темноте, то и дело спотыкаясь, падая и съезжая вниз на собственном животе. Ручей звенел все громче; выходя на прогалины, где еще чуть-чуть подсвечивало угасающее небо, он останавливался, чтобы тупо уставиться на свою ладонь. Сгибал и разгибал пальцы, шепотом упрашивая себя: это я. Это моя рука, моя рука…
А потом он разом забыл обо всем. Ручей звенел, ручей простирался, заняв собой полмира; Игар стоял над его гладью, глядя, как дробится на ней танцующий свет звезд.
Еще потом он впал в счастливое оцепенение. Вода стекала по его губам, и, уже напившись, он лежал лицом в ручей — бездумный и безвольный, достигнувший абсолютного совершенства, где не место желаниям, хотениям и прочей мелочной суете.
…А очнулся на бегу. Вверх по темному противоположному склону, длинными и небывало сильными прыжками, как не бегал никогда, как зверь, только что перегрызший веревку…
Отец-Разбиватель учил: выжить, выжить во что бы то ни стало, молить Птицу о жизни, благодарить Птицу за удачу… Жить. Жить!!
Он бежал, и непонятное шестое чувство помогало ему огибать стволы — иначе он расшибся бы в лепешку. Треща ветвями, как молодой вепрь, он проломился через кусты — и увидел над головой спасительный, противоположный край оврага.
…И сказала Птица птенцам своим: каждый из вас рожден, чтобы жить, и каждый жить вправе. Дабат.
— …И почему?
Он молчал.
— Почему же ты вернулся? Так далеко удрать… Действительно далеко. И вернуться… Зачем?
Теперь совсем темно. Так темно, что глаза можно и вовсе не открывать. Лучше зажмуриться — тогда, по крайней мере, не надо будет пялиться, таращиться, пытаясь разглядеть в окружающей черноте хоть проблеск, хоть искорку.
Искорку… Огонь. Ночные твари боятся огня… все твари боятся огня, но тот, что сидит в серой паутине, тварь непонятная и непредсказуемая. Кто… Кто?! Паук, который вьет паутину на волков и говорит… как по-писаному. Как Отец-Научатель… Зачем вернулся, дурак?! Что проку, теперь они погибнут вместе, а мог бы…
Подбородок его стягивало подсохшей кровью. Там, за оврагом, он не удержался и влепил себе оплеуху — и как, оказывается, сильно можно себя ударить. Немилосердно. Без жалости.
— Кто она тебе? Та, за которой ты вернулся?
Слух Игара обострился десятикратно. Он слышал ее дыхание; ни звука, ни шелеста, ни движения — только дыхание, сдавленное, будто Илаза пыталась удержать стон.