Она почувствовала чужое присутствие, и мысли ее, и без того несущиеся по неровной узенькой дорожке, полностью потеряли всякий порядок. Не рассудком, а одним только инстинктом она поняла, что подобие стыдливости сейчас куда уместнее полного бесстыдства, а потому вскочила, будто бы в смятении, и поспешно спряталась в ветвях реденького невысокого кустарника.
Тот, что скрывался в кронах, не спешил уходить. Содрогаясь, она поздравила себя с первой победой — если бы скрута решительно не интересовали нагие женщины, он попросту потихоньку убрался бы, даже не вступая в разговор…
Минуты шли и шли, ветки кустарника царапали Илазе бока, ноги и спина затекли от неудобной скрюченной позы, а невидимый наблюдатель не уходил и не подавал голоса. Онемел от вожделения, мрачно подумала Илаза, и решилась заговорит первой:
— Я… я знаю, что вы здесь.
Молчание. Илаза лихорадочно пыталась сообразить, что делать дальше; мышцы ног болели совсем уж невыносимо, она набрала полную грудь воздуха и выпрямилась, раздвигая кустарник молодой, дерзкой, высокой грудью:
— Я… я теперь знаю. Я знаю, что сделала с вами Тиар.
Вздох — или ей послышалось? Дышат ли пауки вообще? У них же нету легких…
— Непристойно подглядывать и молчать, — сказала Илаза шепотом.
Сухой короткий смешок:
— А зазывать и молчать — пристойно?
От обиды у нее на мгновение перехватило дыхание. Она княжна… Она сочеталась со своим мужем на Алтаре…
Воспоминание о брачной ночи в эту секунду оказалось неприятным. Она стиснула зубы, удерживая на лице чуть наивную благожелательную улыбку — она не поняла оскорбления, она слишком невинна, чтобы понять такую гадость…
Через это надо перешагнуть. Через гадость — тоже. У нее есть шанс, потому что теперь скрут ведет себя, как мужчина.
…Как это все-таки может произойти? Ей придется зажмуривать глаза, затыкать уши и нос? А может быть, от его любовных утех она попросту умрет, и эта смерть будет даже отвратительнее, чем та, предопределенная, которой она таким образом стремится избежать…
Сделав первый шаг, не останавливайся. Так учила ее мать…
Медленно, неторопливо, тщательно следя за осанкой, она выбралась из кустарника на открытое место. Волосы, упавшие на плечи, назойливо щекотали кожу, но Илаза знала, что с распущенными волосами любая женщина выглядит привлекательнее.
Она встала на плоском камне, как на подмостках. Ледяным ногам было приятно чувствовать сохраненное камнем тепло; все ее свежевыстиранные тряпки трепетали на ветвях, как вымпелы.
— Я знаю больше, чем вы думаете, — сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я обо многом догадалась сама. Вы сами себя поймали в эти ваши… сети. Потому что месть одной женщине не может быть смыслом жизни. На свете полным-полно женщин. И очень красивых… И вы отомстите своей Тиар куда больше, если… — Илазу вдруг осенило, и она заговорила скороговоркой: — А хотите, я приведу вам… если не Тиар, то… кого хотите. Найду и приведу. Десяток невинных девиц… Моя мать легко сможет это устроить. Моя мать и Тиар сможет найти, у моей матери куда больше возможностей, чем у одного бедного глупого Игара… Да, моя мать найдет вам Тиар, но… стоит ли?
Она улыбнулась. Улыбка далась ей с трудом — но и получилась на славу, в меру кокетливая, в меру смущенная, в меру зовущая…
Движение в ветвях. Колыхание серой паутины; Илаза увидела, как липкое полотнище разворачивается у нее над головой, и невольно присела, ужаснувшись мысли об ЭТОМ, происходящем в ритмично подрагивающих сетях…
Полотнище паутины исчезло. Над ее головой снова было голубое небо; облегчение оказалось сильнее разочарования. Она еле удержалась, чтобы не выказать его. Едва сумела стереть с лица страх; бесстыдно провела ладонью по собственному крутому заду:
— Я… не знаю, что такое настоящая мужская сила. Игар, сами понимаете, все же сопляк…
Игар-то тут при чем, сказала ей совесть. Постыдилась бы трепать имя человека, который, возможно, погиб, пытаясь тебя спасти…
Илаза осеклась; в паутине молчали. Знать бы, что у него на уме. Если бы у него было лицо, если бы видеть выражение его глаз… Илазе случалось ловить на себе масляные взгляды стражников. Брошенные исподтишка, в уверенности, что она не заметит; те похотливые глазки казались ей маленькими кусочками сала, встроенными под надбровные дуги. Знать бы, что скрут способен испытать что-либо подобное… Разве она не женщина?! Разве она не уверена в собственной привлекательности, разве ее нагое тело — не прекрасно?!
— Повернись-ка, — медленно сказали из ветвей. Будто читая ее мысли…
Она стояла, удерживая на лице улыбку. Рука, теперь уже механически, поглаживала и поглаживала крутое бедро.
— Повернись, говорю… Я хочу разглядеть, как следует, что же мне такое предлагают…
Она из последних сил закусила губу. Вся кровь бросилась ей в лицо, а улыбка превратилась в оскал. Мерзавец, чудовище, тварь…
Но жить-то она хочет?!
Медленно, будто ступая по битому стеклу, она повернулась на своем камне. Круг, второй, третий… Как заводной волчок…
— Хватит… Тебе, наверное, говорили, что твои тощие ноги красивы?
Подобно бойцу осаждающей армии, который, уже ослепленный кипящей смолой и утыканный стрелами, все же продолжает свой безнадежный приступ, Илаза выдавила игривую ухмылку.
— И ты считаешь, что сиськи, торчащие в небо, делают тебя желанной? Что твой тугой зад способен закрыть собой вселенную? Что ты настолько совершенна, что можешь торговать собой и даже запрашивать столь высокую цену? Ты вправду так считаешь?
Еще несколько секунд Илаза стояла, невыносимо прямая, будто сосна. Потом воля ее сломалась, и ноги подломились, как спички. Ее унижение достигло высшей точки, когда, рыдая, она повалилась на землю и зашлась слезами; тот, что сидел в ветвях, упивался ее поражением недолго и без удовольствия. Обозначив свой уход резким треском переломленного сучка, он растаял среди живописных желтеющих крон.
* * *
Ее комната оказалась тесной, сыроватой, без особого уюта; в маленьком камине остывала зола. Он сидел на трехногом табурете и видел себя как бы со стороны — смущенный, очень напряженный и очень искренний юноша против доброжелательной, но достаточно строгой женщины. Она казалась неизмеримо взрослее краснеющего, ерзающего на своем табурете парнишки — но тот другой, холодный и расчетливый Игар, который наблюдал за ними обоими, был ей ровесником.
Он говорил горячо и умоляюще. Он начинал издалека, не зная, как подступиться к своей просьбе: в семье он старший сын, а всего ребятишек было пятеро, да трое умерли в один год от какой-то заразы, осталась одна сестра… Сестра согрешила по глупости, а в родном селении ох как с этим строго; ухажер ее, пакостник, сбежал, осталась девка с пузом, а ей-то всего пятнадцать. Мать ее била-била, да дурное семя ведь не выбьешь; от соседей сестру спрятали, потому как, если кто прознает, то позор на всю семью ляжет, и за него, Игара, ни одна порядочная девушка не пойдет… Спрятали глупую девку в шалаше среди леса, там и живет с глухонемой старухой, да только мать боится сильно — как бы девка, рожая, не померла… Она, дура, мухоморы какие-то жрала, чтобы со стыда погибнуть — так вот теперь ей хуже и хуже, а через неделю рожать…