Из уст Нико вырывается то ли страстный стон, то ли безумный смех.

— По-моему, я умер и попал прямо в рай для обжор, — говорит он и с наслаждением атакует гусиную ножку. — Знаете, я такой вкуснотищи не пробовал с тех пор, как умерла моя мать. Поздравляю нашего замечательного шеф-повара! Ей-богу, Янна, если бы вся моя душа не была заполнена любовью к этому насекомому с палочками вместо рук и ног, что сидит рядом со мной, я бы точно на тебе женился!

От восторга он так взмахивает своей вилкой, что чуть не выкалывает глаз мадам Люзерон (которая, к счастью, успевает отвернуться).

Вианн улыбается. Должно быть, пунш все-таки подействовал: она раскраснелась от похвал.

— Спасибо вам всем, — говорит она, вставая. — Я так рада, что вы сегодня пришли к нам и я могу поблагодарить вас за ту помощь, которую вы нам оказали…

«Вот это да! — говорю я себе. — А что, собственно, они-то сделали?»

— …став нашими постоянными покупателями. Спасибо вам за дружбу и поддержку, которые были так нам необходимы в этот трудный период!

Она снова улыбается, хотя, по-моему, теперь уже смутно догадывается, что в крови ее свободно бродят некие химические вещества, благодаря которым она и стала такой разговорчивой, такой неожиданно беспечной и неосторожной — почти как та, другая Вианн, значительно моложе нынешней, из иной, полузабытой жизни.

— Детство у меня было беспокойное, неустойчивое. Прежде всего потому, что я никогда по-настоящему не жила на одном месте. И повсюду чувствовала себя чужой, изгоем, аутсайдером. Меня не принимали нигде. Но теперь мне уже удалось прожить здесь целых четыре года, и всем этим я обязана вам и тем, кто относится ко мне так же, как вы.

Зевок, еще зевок. А она все говорит и говорит.

Я наливаю себе еще пунша и ловлю взгляд моей маленькой Анук. Она, пожалуй, выглядит несколько встревоженной; возможно, потому, что Жан-Лу так и не пришел. Он, должно быть, очень болен, бедный мальчик. Дома, видимо, сочли, что он просто съел что-то не то. А между прочим, при таком слабом сердце для него может стать смертельно опасным все, что угодно. Насморк, простуда, легкое колдовство и даже…

Может, Анук в чем-то винит себя?

Пожалуйста, Анук, брось думать об этом! С какой стати ты-то должна чувствовать ответственность за его недомогание? Ты и так мгновенно реагируешь на любую мелкую пакость. Но я-то способна читать по цветам твоей ауры, дорогая моя, и я видела, какими глазами ты смотрела на устроенный мною в святочном домике крошечный вертеп и на тех троих, заключенных в магический кружок и залитых светом электрических звезд.

Говоря об этом, следует заметить, что одного из этой троицы пока не хватает. Опаздывает, как я и ожидала, но наверняка уже на подходе — быстро и осторожно пробирается по боковым улочкам на Холм, точно хитрая лиса к курятнику. Его место во главе стола по-прежнему свободно; тарелки, бокалы — все нетронуто.

Вианн думает, что, возможно, совершила глупость. Даже Анук уже начинает думать, что все ее старательно воплощенные в жизнь планы и магические заклинания ни к чему не приведут, что даже выпавший снег уже ничего не изменит и ничто больше ее здесь не держит.

Но время пока еще есть, а ужин между тем подходит к концу, гости переходят к красным винам, к p'tits cendrés, [64] запеченным в дубовой золе, к свежим сырам из непастеризованного молока, к старым, зрелым сырам и «Бюзе» [65] многолетней выдержки, к паштету из айвы, грецким орехам, зеленому миндалю и меду.

И тут Вианн ставит на стол тринадцать рождественских десертов и святочное полено, толстое, как ручища силача, и заключенное в шоколадную броню дюймовой толщины; и все гости — даже Алиса! — до сих пор считавшие, что места у них в желудке совсем не осталось, все же находят возможным съесть ломтик (а то и два или три — в случае Нико). И хотя пунш уже прикончили, Вианн открывает бутылку шампанского, и мы пьем…

Aux absents… [66]

ГЛАВА 8

24 декабря, понедельник

Сочельник, 22 часа 30 минут

Розетт уже начинает засыпать. Она весь вечер так хорошо себя вела, ела, правда, пальцами, но достаточно аккуратно, и не особенно плевалась и брызгалась, и все разговаривала (точнее, пела) с Алисой, которая за столом сидела с нею рядом.

Ей ужасно понравились волшебные крылышки Алисы, и это замечательно, потому что та принесла ей в подарок такие же. Крылышки, правда, пока что были спрятаны под елкой, но Розетт слишком мала, чтобы ждать до полуночи — ей действительно давно пора в постель, — вот мы и решили: пусть она прямо сейчас распакует свои подарки. И стоило ей добраться до волшебных крылышек, алых, серебристых, вызывающих ощущение прохлады, как все остальные подарки перестали ее интересовать; честно говоря, я надеюсь, что, может, Алиса и мне принесла пару таких же? Похоже, если судить по форме предназначенного мне свертка. В общем, Розетт у нас теперь — летающая обезьянка, и она от этого в полном восторге. Надев алые крылышки прямо поверх своего обезьяньего костюма с хвостом, она порхает по комнате и все посмеивается над Нико, выглядывая из-под стола и сжимая в руке шоколадное печенье.

Впрочем, сейчас действительно уже довольно поздно, и на меня наваливается усталость. Где же Ру? Почему он не пришел? Мне так обидно, что я больше ни о чем не могу думать — ни о еде, ни о подарках. В голове крутится только одна эта мысль — точно заводная игрушка, о которой забыли, и она продолжает бессмысленно носиться по полу. На мгновение я закрываю глаза и тут же ощущаю аромат кофе и горячего шоколада с пряностями, который пьет мама, и слышу звон тарелок, которые убирают со стола…

«Он придет, — думаю я. — Он должен прийти».

Половина одиннадцатого, а его все нет. Разве я что-то сделала не так? Нет, все получилось как надо: и свечи, и сахар, и кружок, и кровь, и золото, и ладан, и снег…

Так почему же он до сих пор не пришел?

Мне не хочется плакать. Все-таки сочельник. Но все должно было быть совсем не так. Неужели это и есть расплата, о которой говорила Зози? Мы избавились от Тьерри — но какой ценой?

И тут я слышу звон колокольчиков у дверей и открываю глаза. Кто-то стоит на пороге. На секунду я вижу его совершенно отчетливо: весь в черном, по плечам рассыпались рыжие волосы…

Но, присмотревшись, я понимаю: это не Ру. На пороге стоит Жан-Лу, а рядом с ним какая-то рыжеволосая женщина, должно быть, его мать. Выражение лица у нее кислое и немного растерянное, но сам Жан-Лу вроде бы в порядке, хоть и несколько бледноват, пожалуй; с другой стороны, он всегда довольно бледный…