— Твоя обезьянка очень на Нико похожа, — сказала Алиса, наклоняясь к Розетт.

Со взрослыми она разговаривает неохотно и еле слышно. А с Розетт совершенно преображается — говорит с разными интонациями, шутит, подражает кому-то, и Розетт отвечает ей сияющей улыбкой.

Оказалось, Розетт и всех нас изобразила в виде обезьянок. У обезьянки Зози ярко-красные перчатки на всех четырех лапах. Обезьянка Алиса ярко-синяя, цвета «электрик», у нее крошечное тельце и ужасно длинный изогнутый хвост. А моя обезьянка, словно чем-то смущенная, прячет свою мохнатую мордочку в ладошках. У девочки явно талант — рисунки у нее пока, конечно, немного корявые, но удивительно живые, и порой ей удается передать то или иное выражение лица буквально двумя штрихами.

Мы все еще смеялись, когда в магазин вошла мадам Люзерон со своим маленьким пушистым песиком персикового окраса. Мадам Люзерон всегда очень хорошо одевается — в серые двойки, скрадывающие располневшую талию, и отличного покроя пальто, обычно темно-темно-серые или черные. Она живет за парком, в одном из больших, украшенных лепниной особняков, каждый день ходит к мессе и через день — к парикмахеру, исключение составляет четверг: в четверг она ходит на кладбище и всегда по дороге заглядывает в наш магазин. Ей, наверное, не больше шестидесяти пяти, но руки у нее изуродованы артритом, а худое лицо из-за толстого слоя грима и пудры кажется бледным, как у покойника.

— Три ромовых трюфеля в коробочке.

Мадам Люзерон никогда не прибавит «пожалуйста». Возможно, считает подобную вежливость чересчур буржуазной. Зато она прямо-таки впивается взглядом в Толстяка Нико, в Алису, в пустые чашки и в нарисованных обезьянок. Выщипанные в нитку брови ползут вверх.

— Я вижу, вы… сменили интерьер?

Крошечная пауза перед последними словами намекает на то, что у нее возникли сомнения в разумности подобных действий.

— А правда, здорово получилось?

Это Зози. Она не привыкла к манерам мадам Люзерон, и та прямо-таки пронзает ее взглядом, мгновенно отметив и чересчур длинную юбку, и волосы, подколотые вульгарной пластмассовой розой, и звенящие браслеты на руках, и тряпичные туфли-танкетки в вишенках, жутковато сочетающиеся с чулками в розовую и черную полоску.

— Стулья мы сами и починили, и раскрасили, — продолжала между тем Зози, доставая из витрины трюфели. — Нам показалось, что этот магазинчик неплохо бы чуточку оживить.

Мадам изобразила некое подобие улыбки — примерно так балерина заставляет себя улыбаться, хотя пуанты давно натерли ей ноги.

Но Зози, ничего не замечая, продолжала болтать.

— Сейчас, сейчас… Вот, пожалуйста, ваши ромовые трюфели. Какого цвета ленточку вы предпочитаете? Розовая выглядит очень мило. Или, может, красная? Какая лучше?

Мадам ничего ей не ответила, впрочем, Зози в ее ответе, по-моему, и не нуждалась. Она уложила шоколадки в маленькую коробочку, перевязала их лентой, прибавила бумажный цветочек и поставила коробку между ними на прилавок.

— Эти трюфели выглядят как-то иначе, — сказала мадам, подозрительно поглядывая на них сквозь целлофан.

— Вы правы, — подтвердила Зози. — Янна сама их делает!

— Жаль, — сказала мадам. — Мне нравились те, другие.

— Эти вам гораздо больше понравятся, — заверила ее Зози. — Попробуйте один. За счет магазина.

Я сразу могла бы сказать ей, что она зря тратит время. Столичные жители часто с подозрением относятся к бесплатному угощению. Некоторые сразу же машинально отказываются, словно не желая никому быть обязанными, даже если речь идет об одной-единственной шоколадной конфете. Мадам Люзерон слегка фыркнула — это был этакий аристократический вариант презрительного «пфе!» Лорана — и положила на прилавок деньги…

И как раз в это мгновение, по-моему, я и заметила то легкое движение пальцами, которое совершила Зози, мимоходом коснувшись руки мадам Люзерон. Словно что-то блеснуло в сером свете ноябрьского дня. Можно было, конечно, предположить, что просто вспыхнула неоновая вывеска на той стороне площади — вот только «Крошка зяблик» давно закрыт, да и уличные фонари должны были зажечься не раньше чем часа через два. И потом, мне-то следовало бы сразу узнать этот проблеск. Эту искру, которая, подобно электрической, проскакивает порой между двумя людьми…

— Вы все-таки попробуйте! — уговаривала мадам Зози. — Позвольте себе хоть такую-то мелочь!

Мадам, видно, тоже почувствовала ту «искру». И лицо ее в один миг совершенно переменилось. Толстый слой грима и пудры уже не мог скрыть ее смущения; самые различные чувства — страстное желание, одиночество, боль утраты, — сменяя друг друга, проплывали, точно облака, по ее заостренным бледным чертам…

Я торопливо отвела глаза. «Не желаю я знать ваших секретов, — думала я. — И ваших мыслей тоже. Забирайте свою глупую собачонку и шоколадки и ступайте домой, пока не стало слишком…»

Но уже стало слишком поздно. Я уже все увидела и поняла.

Кладбище, широкое надгробие из бледно-серого мрамора в виде океанской волны. Портрет, вделанный в мрамор: мальчик лет тринадцати беззаботно улыбается прямо в объектив, сверкая белыми зубами. Должно быть, школьная фотография и, возможно, самая последняя перед смертью; фотография черно-белая, но для надгробия слегка подкрашенная в пастельные тона. И под ней — коробочки шоколадных конфет, ряды коробочек, уже покоробленных дождем. По одной каждый четверг, и все нетронутые, все с веселыми бантами, желтыми, розовыми, зелеными…

Я поднимаю на нее глаза. Но она на меня не смотрит — ее взгляд устремлен куда-то в сторону, испуганные бледно-голубые глаза широко раскрыты и, как ни странно, исполнены надежды.

— Я опаздываю, — говорит она тоненьким, детским голоском.

— Ничего, время у вас еще есть, — ласково уверяет ее Зози. — Присядьте на минутку. Дайте ногам немного отдохнуть. Нико и Алиса все равно сейчас уходят. Да садитесь же, — настаивает она, поскольку мадам, похоже, пытается протестовать. — Садитесь, выпейте чашечку шоколада. На улице дождь, а ваш мальчик вполне может немного подождать.

И к моему удивлению, мадам Люзерон подчиняется.

— Спасибо, — говорит она, и садится в кресло — на фоне ярко-розового пятнистого меха она выглядит совершенно не к месту, — и ест шоколадку, и даже глаза от удовольствия закрывает, а голову откидывает на мягкую искусственную шерстку.

И выглядит такой умиротворенной — о да! — и такой счастливой…

А ветер снаружи гремит новой, только что раскрашенной вывеской, и капли дождя со стуком скачут по булыжной мостовой, и декабрь уже совсем на носу, и меня охватывает ощущение полной безопасности и надежности, я почти готова позабыть, что наши стены сделаны из бумаги, а наши жизни — из стекла, что этот ветер одним порывом может сбить с ног, и тогда зимняя пурга унесет нас прочь.

ГЛАВА 5

23 ноября, пятница