Идти следовало недалеко, всего-то два квартала, но Петеру Миллеру вдруг показалось, что он идет и идет по бесконечной мощеной булыжником мостовой, и, никогда не будет конца этой дороге. Да лучше бы так и было, лучше бы ему идти и идти, смотря на дома и серое небо. Идти вечно. Лучше бы никогда больше ему не видеть тюрьмы, где ждет его приготовленный к пытке гроссмейстер ордена Справедливости и Милосердия, добрейший и справедливейший из людей, когда-либо живущих на земле – Себастьян фон Канн.
Тем не менее он шел, прекрасно понимая, что просто не может позволить себе малодушно умереть где-нибудь на дороге, потому как Себастьян фон Канн в этот момент ждет именно его – своего друга, и, кто знает, может быть именно он – Петер Миллер, сумеет спасти его тело от костра.
Если при этом допросе выявились улики ее колдовского искусства в виде упорного умалчивания правды или в виде отсутствия слез, или в виде нечувствительности при пытке, сопровождаемой скорым и полным восстановлением сил, то тогда судья прибегает к различным, в свое время указанным уловкам, чтобы узнать правду. Если несмотря на все ухищрения, обвиняемая продолжает запираться, то ее ни в коем случае нельзя выпускать на свободу. Ее следует держать в грязи камеры и в мучениях заключения по крайней мере один год, очень часто допрашивая, и в особенности в праздничные дни.
Генрих Инститорис, Якоб Шпренгер «Молот ведьм»
Себастьян фон Канн сидел в крохотной одиночной камере с окошком, за которым было видно голое почерневшее от частых дождей дерево. На этом дереве любили сидеть вороны, по три на ветке, так что фон Канн, насчитав их в свой первый день ровно девять штук, теперь мог констатировать, что число пернатых не уменьшалось и не увеличивалось день ото дня.
Вороны сидели на ветках, зорко вглядываясь в крохотные зарешеченные окошки тюрьмы, точно птичьи глаза могли видеть, что происходит в темных камерах и не менее темных душах пленников.
После птицы шумно обсуждали увиденное и услышанное, споря и время от времени даже возбужденно махая крыльями, взлетая и тут же возвращаясь на свое раз и навсегда избранное место.
Когда приходило время, вороны спали на тех же ветках, которые занимали днем, цепко обхватывая ветки своими крепкими пальцами с кривыми черными когтями. Иногда их сгонял тюремный сторож, иногда сами птицы вдруг снимались с дерева, улетая по своим птичьим делам. Но потом возвращались, чтобы снова занять свои места.
Однажды утром Себастьян фон Канн поднялся от птичьего крика. Подойдя к окну, он первым делом увидел кружащихся вокруг дерева ворон и, приглядевшись, понял, в чем дело. Одна из ворон не проснулась, спокойно умерев во сне, в то время как ее лапки, по всей видимости, окоченели и продолжали как ни в чем не бывало удерживать мертвое тело на ветке.
Догадавшиеся о произошедшем птицы начали сталкивать покойницу с дерева, тыча в нее клювами, но ничего не получилось, мертвая птица упорно продолжала торчать на ветке. Тогда птицы предприняли новый маневр, они отлетали в сторону и затем неслись на покойницу, чтобы столкнуть ее своими телами. Это привело к тому, что мертвая ворона покосилась в бок и застыла параллельно земле.
К полудню тюремные жители из своих окон могли наблюдать любопытнейшее зрелище – девять сидящих на дереве ворон, из которых восемь сидели ровно, а девятая держалась за ветку, вися в скособоченном положении.
Вечером птицы долго не могли заставить себя заснуть, снова и снова атакуя покойницу.
Утром, выглянув из окна, Себастьян фон Канн чуть было не закричал, пораженный увиденным. Мертвая ворона висела вверх ногами, с упорством статуи держась за ветку мертвыми когтями и пальцами, в то время как ее уже должно быть отчаявшиеся товарки сидели прямо, тихо переговариваясь друг с другом.
После обеда местный сторож не выдержал и начал кидать в перевернутую ворону камнями, пытаясь скинуть ее с дерева, но и у него ничего не получилось.
Мертвая птица провисела на своей ветке еще три дня, после чего вдруг самопроизвольно свалилась к ногам проходящего через тюремный дворик невысокого человека в черном камзоле и в аккуратном парике, за которым следовал светловолосый мальчик в теплой короткой курточке и шерстяных панталонах. В руках Петер Миллер нес сундучок с палаческими приспособлениями, а его сын Клаус – узел с едой и вином, который завернула для них и фон Канна Грета.
Не смотря на то, что Себастьян фон Канн знал о приезде Миллера и где-то даже был рад, что хозяин Ортенау догадался вызвать именно его, при мысли о пытках сердце его ушло в пятки, а на лбу выступил холодный пот. Дело в том, что мудрый верховный судья Оффенбурга и неуловимый гроссмейстер ордена Справедливости и Милосердия больше всего на свете боялся боли.
Он не терпел боль ни в каких ее проявлениях и впадал в отчаяние при первых симптомах появления зубной боли. Но не собственные страдания на самом деле страшили некогда всесильного гроссмейстера, а единственно то, что под пыткой он мог выдать секреты своего ордена, имена и местонахождение спасенных из-под следствия людей. Это не давало ему покоя, заставляя просить у бога скорой, но, по возможности, безболезненной смерти.
Несколько раз он пытался проломить себе голову о тюремную стену и всякий раз в последний момент малодушно подставлял руку. Фон Канн ненавидел себя за эту слабость – но ничего не мог поделать.
Когда дверь камеры открылась и тюремщик велел ему следовать за собой, фон Канн поднялся на нетвердых ногах, но тут же оправился и, поправив кружевные манжеты и изрядно помятый воротник, постаравшись выглядеть достойно.
Его провели по узкому коридору в небольшой полутемный зальчик, в котором жарко был натоплен камин и за столом сидели равнодушные к его судьбе судьи. Сколько раз сам фон Канн был по ту сторону барьера. Сколько раз он видел, как производятся дознания и пытки, скольких он спас, вырвав из рук правосудия, и вот теперь…
Ему вдруг показалось, что тюрьма сама хочет отомстить гроссмейстеру ордена за то, что тот много раз лишал ее законной добычи. Пытка, за успех которой в Оффенбурге молились перед началом допроса палачи и их жертвы, вдруг словно обрела плоть и начала наступать на него подобно ужаснейшему существу с обрубленными пальцами, болтавшимися из стороны в сторону глазными яблоками и с вывороченной челюстью.
Фон Канн хотел было закрыться от ужасного видения, но в этот момент дверь скрипнула, и вошедший Петер Миллер прогнал адское создание, поклонившись суду и ободряюще улыбнувшись, фон Канну.
Начался допрос. Петер Миллер наблюдал за тем, как судья Якоб фон Гуффидаун и приглашенный инквизитор, имени которого Миллер не расслышал, спрашивают у подсудимого о его имени, должности и месте жительства. Перебрасывая взгляд с лица судьи на лицо фон Канна, Миллер пришел к выводу, что фон Гуффидаун до смерти боится этого, такого влиятельного прежде человека, смущаясь и ненавидя свои обязанности. То же было написано и на лице приора церкви Святого Иоанна. Впрочем, приор и не собирался присутствовать на пытках, шепнув что-то судье и чиркнув свою подпись в протоколе, он поспешно покинул зал суда, не удосуживаясь лишний раз взглянуть на подсудимого.