– О, больше ничего и не нужно! Уверен, что вы сразу же определите, что Кристина ни в чем не виновна и справедливость будет восстановлена! – молодой барон поднялся и, пожав руку Миллеру и схватив в руки шпагу и шляпу, пулей вылетел из комнаты.
Главным образом бес побуждает к самоубийству тех, которые не предались ему добровольно. Таким образом, можно определить, какую ведьму черт оставил без поддержки.
Генрих Инститорис, Якоб Шпренгер «Молот ведьм»
Перекрутив на досуге весь диалог с юным Генрихом фон Опенштейном, Петер Миллер пришел к выводу, что ни коем образом не выдал себя, и если даже франт окажется подосланным к нему шпионом, тому не удастся ничего доказать против него.
Тем не менее на следующий же день он затребовал протоколы допросов Кристины Штайнхольц, быстро придя к печальному выводу, что вызволить девушку может только чудо или передовой отряд ордена, так как о ней шла дурная молва.
Говорили, что Кристина Штайнхольц продала душу дьяволу, когда еще в детстве деревню, где она жила с родителями, постигла эпидемия черной оспы, после которой не уцелел ни один человек, кроме самой Кристины.
Безусловно, ее следовало уже тогда сжечь на костре, но на помощь шестилетней племянницы пришел викарий церкви Святой Катерины, взявший ее к себе в дом.
Второе обвинение было не легче первого. Начальник Виттенбергского гарнизона, раз увидев в окне дома злополучную Кристину Штайнхольц, вдруг воспылал к ней такой страстью, что был готов бросить ради прекрасной девы свою законную семью и бежать с ней, куда глаза глядят. Проследив за мужем и поняв, откуда у беды растут ноги, жена влюбленного написала донос на Кристину, обвиняя ее в околдовывании мужа.
После чего специальная комиссия допросила и обследовала начальника стражи. Выводы были не утешительными. Из-за страсти к юной фрекен Штайнхольц доблестный воин изрядно похудел, утратив пивное брюшко, начал одеваться точно щеголь, забыл своих старых друзей по кабакам, а после и вовсе отказался от крепкого солдатского пойла, которое был приучен лакать с детства. Словом, что это, если не колдовство?!
Нет, при таком количестве доказательств в пользу виновности Кристины Штайнхольц ее следовало казнить уже давным-давно, избавив, таким образом, от лишних страданий. Но делу мешал сам барон фон Опенштейн, который ежедневно будоражил кого-нибудь из знати, умоляя заступиться за прекрасную узницу. Тот, в свою очередь, обращался с просьбой о пересмотре дела в суд, и девушку вновь подвергали жестоким проверкам.
Миллер уже совсем собрался сообщить барону, что не видит возможностей спасти его любимую, как вдруг к нему явился посыльный от фон Шпее.
Налет на тюрьму был назначен через неделю, так что от Миллера требовалось нарисовать подробный план тюрьмы и подготовить людей к штурму, после чего не дожидаясь самой атаки, убраться вместе с сыном из города, дабы уйти от подозрений.
Поэтому, вместо того, чтобы расстраивать Генриха фон Опенштейна и, чего доброго, навлекать на себя его гнев, Миллер отправился к Филиппу Бауру сообщить ему, что час освобождения Эльзы настал.
Филипп поселился в старой, но весьма удобной гостинице, смотрящей во все окна фасада на площадь, на которой обычно проходили казни. Миллер сразу же отметил, что его бывший сослуживец, не смотря на крайнее горе, припас здесь хорошие меха и пару тюков кружев. Что говорило о неизменности его характера, привыкшего к роскоши и довольству. В углу Петер приметил знакомый сундучок с палаческими инструментами и улыбнулся ему.
– Если хочешь вызволить дочь, тебе придется устроиться в тюрьму третьим тюремщиком, – без дополнительных экивоков сообщил Миллер.
– Но тюремщиков и так уже двое, – не понял его Филипп.
– А теперь будут трое. Я убедил начальника тюрьмы, что три оптимальное число, – Петер казался веселым и беззаботным, его камзол ладно обтягивал изящную фигурку, а локоны парика были тщательно завиты.
– Хорошо, – Филипп смотрел на него широко открытыми глазами ребенка. Прежде Миллер не замечал за вторым палачом такой особенности и изумился ей. – Ты хочешь сказать, что я должен расковать узников, как когда-то ты это сделал в Оффенбурге? – все с той же простотой и откровенностью поинтересовался он.
– С чего ты взял, что я кого-то расковывал? – Миллер густо покраснел, ответ был очевиден.
– Ну не солдаты же раскрывали наши замки. Они бы в лучшем случае перерубили цепи и выбили все двери, а в Оффенбургской тюрьме те были аккуратно сняты. Опять же – у тебя для этого были все ключи и…
– Удачно, что тогда ты был на моей стороне, – скривился Миллер, было страшно подумать, как до такой очевидной вещи не додумались разбирающие дело следователи. – Тридцатого ноября, то есть через неделю, за час до полуночи, ты откроешь все камеры и раскуешь всех узниц, сколько бы их там не было, и поможешь им выбраться в коридор. Понятно?
Баур кивнул, сглотнув слюну.
– Начнешь с первого этажа, – продолжил Миллер.
– Но я слышал, что мою дочь держат на втором! – вдруг взорвался Баур. – Ты что же хочешь, чтобы я провозился с другими бабами и не успел к Эльзе? А если на защиту тюрьмы придет городская стража? А если ваши похватают несколько человек и дадут деру? У меня всего одна дочь и я не могу ей рисковать!
– Сделаешь все, как тебе сказано, спасешь дочь. Не согласен, как хочешь, – Миллер пожал плечами. – Спасем без тебя или погибнем.
– Согласен, – в глазах Филиппа стояли слезы. Так что Петер Миллер чуть было не выдал бывшему второму палачу, что кроме него в тюрьме в тот день будет действовать еще один человек, рыцарь ордена Справедливости и Милосердия, прибывший в город сразу же после приезда самого Миллера и теперь вот уже две недели как исправно служащий вторым тюремщиком. Именно он и должен был отпирать камеры второго этажа, в одной из которых томилась Эльза. В приступе жалости и милосердия Петер хотел было уже предложить Бауру самому лично освободить его дочь, но вовремя опомнился. Второй тюремщик успел изучить все замки второго этажа, на котором ему предстояло работать в роковую ночь, и, сообщи ему Миллер, что в последний момент ему придется действовать на первом, возможно, это лишило бы его спокойствия, что сразу же сделалось бы подозрительным для прочего персонала тюрьмы.
Получив заверения в преданности и послушании, которые Баур принес, плача в три ручья и порываясь целовать руки своего бывшего начальника, Миллер, наконец, покинул его, велев завтра чуть свет явиться к тюрьме и попроситься на службу.
Если, как это часто бывает, Господь позволяет ребенку умереть прежде, чем его окрестят, то это нужно, чтобы в будущем он не совершил грехов, которые могли бы сделать его вечные муки более суровыми.
Мартин Дель Рио [6]